Идеологический аргумент смещается в центр такого вопроса, как национальное стремление немцев к объединению. Не пришло ли то время, когда мы должны начать спрашивать такой пароль: «Немецкое национальное единство»? Идея немецкого единства берет начало 90 лет назад, как результат государственной политики Бисмарка. Но даже Бисмарк намеренно исключал Австрию и предпочитал не говорить об объединении всех немцев. С другой стороны, был Гитлер, чьи агрессивные цели основывались на требовании объединения всех немцев. Если необходимо объединить Восточную и Западную Германии, почему бы не присоединить к ним Австрию, Тироль, Судетскую землю, Эльзас, Силезию, Восточную Пруссию? Не следуем ли мы тем же курсом, что и Англия с Францией с 1933 по 1938 г., когда они приняли гитлеровское требование объединения всех германоговорящих людей в одну страну и когда они не поняли, что эти национальные претензии — только идеологическая подготовка для завоевания всего мира?
Правительство Западной Германии достаточно хорошо знает, что Германия не может быть снова объединена быстро без войны. Но оно сохраняет эти требования как средство поддержать национальное чувство и предотвратить политическое взаимопонимание между США и СССР. Поскольку мы одержимы идеей русской угрозы и, таким образом, необходимостью помощи Германии, мы проводим поддержку политики Германии, что со временем сделает невозможным политическое соглашение с Россией, вследствие чего мирное решение вопроса маловероятно.
Мы должны попытаться сами освободиться от исключительно идеологических клише. Если «отделенное государство (Восточная Германия) — даже будь оно не коммунистическим — выступает против германского национального чувства», почему мы должны приспосабливаться к этому «национальному чувству»[235], которое так или иначе является искусственным? Почему «мы не можем не уступить перед правом немцев определять свою собственную судьбу в недалеком будущем?»[236] Не есть ли это другой способ сказать, что мы должны позволить немецкому экспансионизму иметь его собственный путь? Почему именно это решение, которое отстоит статус Берлина «взамен признания Восточной Германии, было бы большой победой коммунистов?»[237].
Из-за нашей навязчивой идеи, что русские желают мирового господства (и может быть также из-за многочисленных американо-германских финансовых интересов), мы соглашаемся с требованиями Западной Германии, делая таким образом всестороннее соглашение с Россией невозможным. Ведется много разговоров о том, что уступки Советскому Союзу — это повторение политики умиротворения в отношении Гитлера. Я уверен, что если кто-то настаивает на аналогии сегодняшнего дня и политики умиротворения нацистской Германии, разгадка этому лежит в нашей сегодняшней политике умиротворения Германии Аденауэра.
По существу, политика Франции и Британии по отношению к Гитлеру с 1933 по 1938 г. не была связана с идеей отклонить экспансию Гитлера с запада на восток. Те, кто был против политики умиротворения, подобно Черчиллю, признавали, что Гитлер не удовлетворится экспансией только на восток. Сегодня, когда вся наша внешняя политика основывается на идее, что мы должны защитить самих себя от русской угрозы с помощью милитаризации, мы снова ублажаем Германию. Мы уступаем ее все возрастающим требованиям на вооружение и позволяем Аденауэру влиять на нашу политику таким образом, что мирное взаимопонимание с СССР становится все более затруднительным. Существуют даже некоторые основания поверить, что Германия вскоре станет такой сильной, что многие американские политики и военные руководители могут прийти к мнению, что уже слишком поздно останавливать ее, даже если мы захотим этого. Действительно ли мы так наивны, что видим сегодняшнюю Германию и не видим завтрашнюю Германию, которую мы возрождаем к жизни?
Поскольку мы имеем дело с обоюдным признанием status quo в Европе, мое предложение заключается в недвусмысленном принятии этого status quo и обуздании какого-либо дальнейшего перевооружения Германии.
В связи с этим давайте вернемся к нашей берлинской политике. Стереотип состоит в том, чтобы говорить, как бескопромиссна и агрессивна позиция Хрущева по отношению к Берлину. А что на самом деле? Хрущев потребовал, чтобы Западный Берлин был свободным городом. Он намекнул о своей готовности принять контроль США или даже контроль четырех стран над этим свободным городом. Он никогда не требовал, чтобы Западный Берлин был присоединен к Восточной Германии. Как я уже говорил, его требование по существу сводилось к тому, чтобы заставить Запад признать Восточную Германию и прекратить дальнейшее вооружение Западной Германии. Осознавая, что даже эти две цели не были достижимы, он показывал готовность быть удовлетворенным, по крайней мере в переходный период, небольшими уступками со стороны Запада.