Смакуют ее ответ, как пробуют на вкус крепкий сладкий кофе, снова кивают головами.
Другой говорит:
— Корабль сел на мель у берега, где мы гуляли босиком, по кромке воды, взявшись за руки. Его засасывало песками, тот корабль, корма уходила под воду, за ней рубка, мачта торчала беспечальным напоминанием; так оно с потерями, незнакомец, так будет со всяким — к облегчению его скорбей.
— Так не будет, — отвечает Финкель. — Мне ли не знать?
— Что скажет подруга?
Рука вздрагивает в его руке.
Еще один вступает в разговор, умысел в его словах:
— Бывала ли ты на выставках, незнакомка?
— Бывала.
— Видела ли ты, как женщина неотрывно смотрит с холста, умоляет не уходить в другой зал? Не ты ли это, незнакомка, с того холста?
Финкель молчит.
Подруга его вздыхает.
Голова на его плече, дыхание — теплотой в шею, цвет духов опахивает горчинкой.
— Десять. Ты обещал десять своих лет…
Новички — приманка для всякого, а потому подходит женщина, собою не гнусна, протягивает визитную карточку:
— Господа! К вашим услугам.
— В чем они состоят?
Внушает вкрадчиво:
— Связь с иными мирами. Воспроизведение прежних воплощений. А также изгнание злых духов из девственниц, подверженных бесстыдству.
— Это не для нас.
Но женщину не остановить.
— Солидные рекомендации. Благодарственные отклики. Прошу оповестить знакомых и родственников.
Соболезнуют:
— Застой в делах? Доходы невелики?
Соглашается. Слишком уж быстро:
— С девственницами нынче плохо. В Тель-Авиве и его окрестностях.
— В Иерусалиме не пробовали?
— Пробовала. Тут я бессильна.
И отходит к другому столу, чтобы выслушали и посочувствовали.
Выходят из кафе, встают на перекрестке.
Дороги на все стороны.
Тихо пойдешь — от беды не уйдешь. Быстро пойдешь — беду нагонишь.
— Куда теперь?
Пара мужских туфель поперек тротуара. Аккуратно. Одна к одной. Черные. Тупоносые. Начищенные гуталином. С язычком и без шнуровки. Шел человек своим путем, шел и шел, потом разулся, дальше пошагал босиком. Или в носках.
— Туда, — решает подруга. — Вслед за ним.
Сворачивают в ту сторону, куда указывают туфли. Идут, поспешая, хотя торопиться им некуда, держатся за руки заблудившимися детьми, оглядывая окрестности.
Возле неприметного здания, на приступочке, спиной привалившись к облицовочному камню, примостился Фолкнер-Хемингуэй: просторная блуза, берет на голове, трубка в зубах, компьютер на коленях. Вертит головой, примечая звуки и запахи, подхватывает оброненное слово, спешно отстукивает по клавишам мнимую реальность, невозможную к исполнению. Бушуют герои в его сюжетах, изнуренные страстями, компьютер дымится от нагрузки: без водяного охлаждения не обойтись.
Оглядывает Финкеля, бурчит обидчиво:
— Я вас узнал. Ходили некогда с прежней дамой, теперь с этой — не переписывать же рассказ заново.
«Вампиры, — щурится без приязни старик опечаленный. — Все они вампиры и мародеры. Крадут судьбы и поступки, высасывают чувства, без жалости доскребывают остатки. Ворует он, обворуют и его». — «Да это, может, великий писатель, — вскидывается на защиту ликующий старик. — Кто знает? Сидит на приступочке, завершает Книгу обновлений». — «Ну и что, — осаживает неуступчиво его сожитель. — Великих тоже можно не признавать. И не Книгу обновлений, а Книгу угасаний».
Трещит мотоцикл. Проносится мимо предсказатель в каске на крутом вираже, нетерпелив и гневлив:
— Слушайте вы, приближающие конец времен! Несодеянно живете. В мире превратностей. В загнивании сердец и мерзости суеверий. Можно сожалеть о вашей немощи, пожиратели грязи!..
Фолкнер прихватывает на лету заманчивый персонаж, упаковывает в сюжет блеклое его подобие, сообщает с тоской:
— Я же родился здесь! Восемнадцатое поколение на этих улицах! Тут мой банк, врач, адвокат, кафе с приятелями; казалось, приручил город, так нет же! Топорщится недостижимо, не укладывается на страницах…
Яростно сосет потухшую трубку, щеки утягивая внутрь, вскрикивает, пронзенный озарением:
— Всё. Я больше не Фолкнер, больше не Хемингуэй! Мое имя ни о чем не говорит. Никому — даже мне. Я с этим смирился. И с вами смирился. С ними…
Финкель ему сочувствует:
— Вы прозаик. Вам так положено: тащить и тащить телегу, колесами по песку.
Взглядывает с благодарностью, наконец-то его понимают:
— Поэт сотворит десяток строк, бегает по знакомым, квохчет курицей, которая снесла яичко. Прозаик работает молча. Тяжко. Без огласки. Я — прозаик.