Окна бойницами, чтобы занять оборону, защитить и уберечь, — как же она раскрыта, тайная его подруга!
Молчат.
Пьют вино из одного бокала.
Ее рука на его руке. Исхудалое лицо, глаза огромны. Предыдущее не существует. Последующего тоже нет. Глубина чувств — не донырнуть до дна.
А за окном небо бездонное, темнее синего. Белесый обруч вокруг луны. Стена Старого города, подсвеченная к ночи. Негромкое трио ворожит-пророчит.
Жалобно и тревожно рыдает виолончель.
Стоном — примиряясь с неизбежным — откликается скрипка.
Упрашивает фортепьяно в обещании покоя, согласия, — смятение, задавленные вздохи, непролитые слезы, слабея, затихая, кровью из сосудов, лимфой из капилляров, видениями из памяти…
Подходит официант:
— Всё нормально?
Если бы так…
— Не сделала, — шепчет, — я этого не сделала. А могла бы, могла…
— О чем ты?
Громко. Так громко, что на них поглядывают:
— Я же умирала… Умирала! Обещание хотела дать: выживу — расстанусь с тобой…
Смотрит — синева глаз нестерпима:
— Но я не дала его, нет, нет… Не дождетесь! — Яростно: — Всё равно бы нарушила!
Доказывает кому-то исступленно, горячечно:
— Не стыдно, ты слышишь? Когда радость, не стыдно — не совестно…
В глазах обещание.
В руке теплота.
Седоголовый встает, подходит к стойке, спрашивает у хозяина:
— Сколько стоят два часа твоего заведения?
— Смотря в какое время.
— Теперь. Незамедлительно.
Прикидывает:
— Тысячи три.
— Вот они, эти тысячи. И чтобы никого не было. Ни посетителей, ни официантов, ни повара. Понял?
Глаза у хозяина блудливые: продешевил, не иначе.
— А подоходный налог?
— Добавь.
— А налог на дополнительную стоимость?
— Тоже добавь.
— Моральный ущерб? Посетители обидятся, больше не придут.
— Добавь, черт тебя побери! И выматывайтесь отсюда! Немедленно!..
Остаются они одни.
— Ми-лый… — на выдохе. — Ты и меня вы-ду-мал?
Может, оно и так…
Завершается повествование, а с ним и мнимые реальности, к которым нет и не может быть привыкания, высмотренные на беленом потолке, выстраданные в одиноком жилище на исходе дней, в привилегии воображения…
Иерусалим, 2008–2011