Василий Дорофеевич задумался. Разные мысли шли ему в голову.
«Жизнь — она должна все шире идти, все больше захватывать, — думал Василий Дорофеевич. — Одно к одному прибавляться должно. Тогда только дела и прибывает. К примеру, если народ не множится, куда державе идти? К разору и погублению. А ежели богатства в ней не прибывает, то тоже все под уклон катится. Так и в роду дело: из колена в колено с прибытком должно идти. Вот тогда всему настоящий рост и будет. Как держава, ежели в ней не идет по-настоящему вширь жизнь, от соседа-врага разрушится, так и роду, ежели в нем настоящая линия не ведется, пасть».
И вдруг Василий Дорофеевич быстро поднялся.
«А мой род, а? Правда — моя, а почему же я с той правдой один остался? Почему я один, как пень обгорелый?»
И он выговорил натужным шепотом:
— Иль ошибся?
Он встал и стоял неподвижно.
«Всю жизнь носил ту правду у сердца. Иль в самом деле в той правде силы великой, в которую верил, нету?»
Глава 26. КАК ВСТРЕТИЛИСЬ ВАСИЛИИ ЛОМОНОСОВ И БАНЕВ
Часа через два Василий Дорофеевич шел по улице, направляясь к Ивану Баневу. Ведь это его старый друг, с ним всегда советовался в трудный час… На плечи у него был накинут тулуп, наброшенный прямо на рубаху. Шапка съехала на затылок.
Василий Дорофеевич шел, как будто ноги у него стали прямыми и негнущимися. Он пошатывался.
Дойдя до баневского дома, он широко расставил руки, поднял их, пощупал пальцами бревна. Не снимая рук со стены, стал ощупью подвигаться к лестнице, которая вела на крыльцо. Поднявшись кое-как по ступеням, распахнул дверь и, пройдя в темноте сени, еще пошарил. Найдя вторую дверь, сразу двумя руками уперся в нее. Дверь подалась, и, сильно качнувшись, Василий Дорофеевич вошел в избу. Банев сидел у зажженной свечи и читал. Увидев Василия Дорофеевича, он встал ему навстречу.
— А, Иван… Вот я пришел к тебе, Василий Ломоносов. Понял? Второй раз пришел. Ежели так — значит, нужда.
Василий Дорофеевич грузно сел на коник. От него сильно пахло водкой.
— Понимаешь ли ты? Какое дело! Была у меня правда. Крепкая. А вот будто не выстояла. А? Как же это так может быть? Ежели правда крепкая, ее одолеть нельзя. Ни-ни-ни. Вот ты теперь, Иван, все и объясняй. Потому как я сам боле уже ничего не понимаю. Объясняй. Ты учен и должен все понимать. Ты должен все мне растолковать. Все!
Еще ничего нельзя было понять. Ушел ли Михайло?
— Читаешь? — показал Василий Дорофеевич пальцем на книгу.
— Читаю.
— Светская?
— Светская.
Василий Дорофеевич рывком повернул к себе книгу, сжал обе ее половины в руках и уставился в нее. Перед его глазами бежали ровные, мутные строки, одно с одним сливались слова. Большими негнущимися пальцами он переложил несколько толстых книжных листов и, вновь приблизившись, смотрел в книгу. Потом он закрыл ее, повернул к себе корешком, обрезом, осмотрел переднюю крышку, заднюю, пощупал переплет, подержал книгу в руках, как чужой, незнакомый и враждебный предмет.
— Вот она, книга-то. Эх-хе-хе! — Василий Дорофеевич вздохнул. — Из таких вот книг большой ум, премудрость. И умудренные на высоту недостижимую поднимаются. Нам же то непонятно. Темным то есть.
Он снова повертел в руках книгу, переложил из руки в руку, потом зло бросил ее на стол:
— И почему она поперек нашей жизни стала? А?
— А ты думаешь — поперек?
Василий Дорофеевич ответил быстро, злобно и почти трезвым голосом:
— Что? Нет? Михайло-то почему ушел? Вот она!
И Василий Дорофеевич кулаком оттолкнул книгу.
— Ух!
— Михайло? Ушел? Значит, успел?
Как ни был хмелен Василий Ломоносов, но он сразу насторожился:
— Что-о-о? А ты почему знаешь, что он мог успеть или не успеть? А?
Он подозрительно смотрел на Банева.
— А? Ты что? Давно замечаю: заговор какой-то вокруг меня. Сеть плетется! Ты что?
Банев спокойно ответил:
— Потерпи малость. Скажу.
— Ну, потерплю. Потерплю. Ты мне отвечай вот все-таки. Ежели правда крепкая, она не должна порушиться. А тут она с двух сторон будто сбита. Ирина… Тоже ведь туда же…
— Ирина? Про что, Василий, говоришь?
И Василий Дорофеевич начал длинно и путано объяснять: как это он в правде своей против Ирининой тоже сражен оказался.