Переспросив несколько раз, Банев умолк, что-то соображая. Наконец он спросил:
— Значит, и Ирина против твоей правды?
— Ух! Аки ангел со мечом огненным!
Банев продолжал:
— Михайло-то почему? От книги, говоришь?
— Истинно. От нее.
И он ткнул в книгу пальцем.
— Вот.
— Ну, а Ирина что же — тоже, что ли, книги читает?
— Бог миловал.
— Почему же тогда она-то?
Василий Дорофеевич недоуменно уставился на Банева.
— Постой, постой… Это ты что же? Пьян я, что ли? Ты постой…
— Значит, может, не от книги только твоя правда порушилась? Во всем ли в ней сила-то есть?
Василий Дорофеевич криво наклонился, приподнялся, замахал длинными руками, как прямыми палками, и закричал:
— А!.. Так вот я покажу, какова сила в моей правде! И сейчас не пуста мошна. А теперь приналягу — еще набежит. Всех под себя подомну! Согну! Эх!
И он сжал в кулак свою большую руку.
— Захрустит! Сок изо всех вас, как из клюквы, давить буду. Ежели все супротив меня, поглядим! Вот только приналягу на свое дело. Прожиточный я, а не какой-нибудь охудалый.
— Налегать теперь тебе уже одному придется. Сын-то не принял? Ушел?
— А… В сердце метишь?
Василий Дорофеевич отодвинулся от Банева и уставился на него мутными глазами.
— Да ты что, враг мне, что ли?
— В первые люди, Василий, хочешь выйти — а для чего? Что — для того, чтобы под себя сгрести? Вон оно как наружу выходит. Твоя деньга добрая ли? Всю жизнь ты вокруг нее ходил. И теперь думаешь, будто деньга сильнее всего на свете, будто в ней одной сила скопилась, в нее только она и положена. И кажется тебе: никак стороной мимо деньги не пройдешь. Ведется она — значит, у тебя сила. Первое дело — запомни: покуда над деньгой на нашей земле чин стоит. И деньга под началом v него. Мошна под чином дворянским да боярским состоит. Нету ей настоящей воли. Не все она может.
Банев отрицательно покачал головой.
— Не впервой ту песню поешь, — равнодушно ответил Василий Дорофеевич.
— Вот. В первые люди тебе, значит, и не выйти. По твоей дорожке-то.
— Хм! хм! хм! Загадки загадываешь. Ты, значит, про жизнь, про устройство общее. А!.. Вот это хорошо. Давай потолкуем. Люблю про жизнь! Эх, люблю!
Василий Дорофеевич сильно качнулся.
— Ха-ха-ха! Иван! Говоришь, боярство да дворянство. А где оно у нас, в северной земле. Черносошные[91] мы. Государю только повинны. А ни вотчины, ни поместья на земле на нашей не стоят и сроду не бывали. И в крепость[92] никогда мы не попадали.
— Так. А пройдешь ли ты по нашей земле с дворянским правом? А ежели подашься в другие русские земли, то и совсем не вправе окажешься, совсем под зорким глазом очутишься.
— Пьян я, а соображаю! О! О чем это? Да! Вот! Говоришь, в других землях совсем теснота? А Михайло, а? Куда пошел? В другие земли. А кто он таков есть? Мужик! В подушный оклад положен! Ха-ха-ха!
Василий Дорофеевич смеялся торжествующе.
— Только как же это ушел он без пашпорта? А?
Вдруг ему в голову пришла тревожная мысль:
— А ежели с пашпортом? Как же это без меня его получить мог? Что? Пашпорт? Получить? Да всякого в бараний рог согну! Ух!
— Пашпорт Михайло выправил. И в нем не сказано, что он крестьянский сын. Поповский. А справку в волости он тоже получил. В платеже подушного расписался я.
Василий Дорофеевич не понимал. Он откинулся спиной к стене и смотрел во все глаза на Банева. Открыв рот, он хотел что-то сказать, но не сказал, только глотнул воздуха, будто что-то неподатливое в горло протолкнул. Потом опять открыл рот, опять глотнул.
Вдруг в лицо Василию Дорофеевичу кинулась кровь, и из бурого оно стало багровым. Он встал со скамьи, пошатнулся и, обезумевший, с мутными глазами, в распахнутом тулупе, растрепанный, пошел, покачиваясь, на Банева.
Банев встал и стоял спокойно.
Дурным голосом Василий Дорофеевич закричал:
— А-а-а!.. Вот что! — и шел на Банева.
Но тут из горницы выскочила жена Банева, разбуженная криком.
— А? Что содеялось? Аль беда?
— Не вмешивайся, жена, не женское дело.
Василий Дорофеевич шел на Банева. Тогда она бросилась между ними, расставив руки.
— Ай! Что вы, петухи, задумали! Постыдились бы! Грех какой!
— Уйди, жена, говорю!
Но Василий Дорофеевич, как подрубленное в корень матерое дерево, рухнул на скамью и схватил голову обеими руками.
Банев молча показал жене глазами на дверь горницы. Она вышла.
Василий Дорофеевич наконец выпрямился, огляделся вокруг, будто приглядываясь к чему-то новому и незнакомому. По лицу пробежала судорога, как от сильной боли.
91
Черносошные — крестьяне, не состоявшие в крепостной зависимости, несшие только государственные повинности.