Алексей Притуляк
Можетбытие бытия
Можетбытие бытия
Патрон дремлет в стволе, шесть-двенадцать на часах.
Фр-р-р! — произносит спичка. Ненакрашенные губы равнодушно обнимают фильтр. Это уже её вторая длинная ментоловая сигарета за последние полчаса. Сидит на кровати, нога на ногу, нагая, как ничего, и отсутствующая везде.
— Оденешься? — спрашиваю я, бросив ей бельё.
— Мне уже пора? — вопросом на вопрос.
— Куда? Ты везде опоздала.
— Не может опоздать тот, кто никуда не торопится.
— Может быть.
— Mobeenhet, — говорит она. Так и не выучила язык. Её ошибки порой так забавны и непредсказуемы. — Mobeenhet af beheid[1].
— Это ошибка.
— Felsigheid a fels niet bringt ae verpeed foer rigtloost af rigt[2].
— Бред. Не ломай язык, говори по-русски — это у тебя лучше получается.
— Что можно сказать по-русски?.. Только то, что я тебя ненавижу.
— Хм…
Тюфяк Роберт скорчился в углу, упёрся головой в стену, будто задумался: куда же закатилась эта чёртова запонка? Обои в бабочку неаккуратно заляпаны его кровью и мозгами. Хотя, насчёт мозгов не ручаюсь — возможно, это и не мозги вовсе, а какие-нибудь бело-розовые личинки, расплодившиеся в его пустой и затхлой голове. Тебе не надо было спать голым с моей женщиной, дружище Роб…
— Мне надо одеться, — говорит она.
«А, собственно, зачем? Ты и так в порядке», — любуюсь её маленькими, размером с мой кулак, и беззащитными грудками, плоским животом никогда не рожавшей и любящей своё тело женщины, зовущими к себе бёдрами.
— Мне надо одеться!
— Одевайся.
— Выйди.
— Ну конечно! Чтобы ты пока вызвала полицию, да?
Равнодушно пожав плечами, берёт трусы, начинает натягивать.
— Не стреляй, пока не приведу себя в порядок, — говорит, берясь за бюстгальтер.
— Угу.
Одевшись, достаёт из сумочки косметичку.
Я отвожу взгляд, когда она принимается красить губы. Потому что не могу смотреть на происходящее спокойно — это всегда возбуждает меня до бешенства, до полной потери контроля.
— Только не стреляй в голову, — говорит она, закрыв косметичку. Встаёт, оглядывает себя, поправляет юбку. Потом выпрямляется; несколько секунд не знает, куда деть руки; наконец отводит их за спину. Смотрит в глаза.
— Всё? — спрашиваю я.
— Я нормально выгляжу?
— Ты как всегда ослепительна.
— Ну, тогда — всё.
— Пошли, — киваю на дверь.
— Куда?
— Ты что, хочешь умереть здесь? В этом… борделе? Рядом с этим? — киваю на тело у стены.
— Куда? — повторяет она.
— Отвезу тебя на Грённелакен. На наше место, помнишь? Умрёшь на той белой скамеечке, где мы первый раз целовались. Это будет красиво и поэтично.
— Я не хочу туда.
— Я не спрашиваю, хочешь ли ты. Я говорю, пошли. И не вздумай вести себя шумно.
— А что? Если я буду вести себя шумно, ты убьёшь меня, да? Но если не буду, тоже убьёшь. Так какая мне разница?
— Лишние час-полтора жизни. И красивая смерть, а не брызги мозгов на виду у кучи народу.
— Скотина.
— Да, но вряд ли бо́льшая, чем ты. Я хотя бы не валялся в постели с первыми встречными девками.
Мы идём по сонному коридору гостиницы, под руку — красивая дружная пара. Нет, правда, мы всегда были красивой парой. Она — алмаз, я — оттеняющая блеск алмаза оправа.
Портье, похожий на задремавшую рыбину, улыбается, принимая у неё ключ. Если бы он знал, что́ мы оставили в номере, улыбка сбежала бы с его губ испуганным крабом и спряталась в чёрной норке рта.
— Приятного дня, — бормочет он нам вслед.
И я знаю, что его глазёнки ощупывают задницу моей спутницы. Наверняка он сглатывает слюну и облизывает губы и косится по сторонам: не заметил ли кто его похотливого взгляда.
Выходим в уличный туман. Улица пустынна; прислушивается к нашим шагам, звучащим не в унисон.
Машина вздрагивает, как разбуженный конь, когда я открываю дверь. Убираю с пассажирского сиденья папку с бумагами, киваю: садись.
Она стоит в нерешительности. Я прекрасно её понимаю: это последняя возможность. Если она сядет в машину, то будет уже целиком в моей власти. Но деваться некуда: улица пуста, магазины ещё закрыты, окна спят. Надо было выбирать для траха место поближе к бизнес-центру, а не на задворках.
— Садись, — говорю я. — Помощи ждать неоткуда.
Садится. В душе её борется за право на жизнь надежда. И проигрывает, проигрывает свою последнюю битву. Эта женщина всегда была уверена, что хорошо меня знает, но ведь бывает и на старуху проруха…
Проезжаем тихую Кейкевейен, минуем Вангутесвейен, скользим тенью по сонной Тиллесгаден, торопливо оставляем позади площадь Ратуши и растворяемся в пока ещё слабом потоке машин на улицах бизнес-центра. Молча. Как будто нам вообще нечего сказать друг другу.