— Да это он пытается делать, — сказала она с внезапной грубоватостью школьницы и хихикнула с несчастным видом.
— Мы уехали на неделю и сменили обстановку, а после этого все было в порядке. Десять дней было сплошное «увы», а после этого десять лет мы были счастливы. Очень счастливы. Нервозность может создаваться комнатой, цветом занавесок — она может висеть в платяном шкафу; вы можете обнаружить ее, курящейся в пепельнице марки «Перно», а когда вы смотрите на постель, она высовывает свою голову из-под кровати, как носы туфель. — Я снова повторил единственное заклинание, о котором мог думать: — Увезите его домой.
— Это ничего не изменит. Он разочарован, вот в чем дело. Она взглянула на свои длинные черные ноги; я проследил направление ее взора, потому что обнаружил, что я действительно хочу ее, а она сказала с искренней убежденностью: — Я недостаточно хороша, когда раздета.
— Вы говорите абсолютную чепуху. Вы даже не представляете, какую чепуху вы говорите.
— Нет. Это не так. Понимаете — все началось хорошо, но потом он дотронулся до меня, — она положила руки на груди, — и все испортилось. Я всегда знала, что они недостаточно хороши. В школе мы обычно рассматривали друг друга в спальне — это было ужасно. У всех они росли, кроме меня. Я не Джейн Мансфилд[21], могу вам точно сказать. — Она опять несчастно хихикнула. — Я помню, одна девочка посоветовала мне спать с подушкой на груди — говорят, что им нужно упражнение, они будут бороться с препятствием. Но, конечно, это ничего не дало. Я сомневаюсь, чтобы эта идея была очень научной. — Она добавила: — Помню, что ночью от этого было ужасно жарко.
— Питер не производит впечатления человека, — осторожно сказал я, — который захотел бы такую, как Джейн Мансфилд.
— Но вы же понимаете, если он считает меня безобразной — все безнадежно.
Я хотел согласиться с ней — эта причина, которую она выдумала, была бы, возможно, менее прискорбной, чем правда, и достаточно скоро нашелся бы кто-то, кто излечил бы ее от неуверенности в себе. Я еще раньше замечал, что именно привлекательные женщины часто совершенно не имеют представления о своей внешности, но все равно я не смог бы притвориться, что я с ней согласен. Я сказал:
— Вы должны верить мне. У вас все в порядке, и поэтому я говорю с вами именно таким образом.
— Вы очень милый, — сказала она, и ее глаза скользнули поверх меня, как луч маяка, который по ночам проходил мимо музея Гримальди и через некоторое время возвращался и безразлично освещал все наши окна на фасаде отеля. Она добавила: — Он сказал, что они вернутся к коктейлю.
— Если вы хотите до этого отдохнуть, — на некоторое время между нами возникла близость, но теперь опять мы расходились все дальше и дальше. Если бы я продолжал настаивать сейчас, она, может быть, в конце концов и стала бы счастлива — разве общепринятая мораль требует, чтобы девушка оставалась связанной, как была связана она? Они обвенчались в церкви; она была, возможно, доброй христианкой, а я знал церковные правила: в данный момент своей жизни она могла бы освободиться от него, брак мог бы быть аннулирован, но через день или два те же правила сказали бы: «Он справляется достаточно хорошо, вы женаты на всю жизнь».
И тем не менее, я не мог настаивать. Не брал ли я на себя слишком много? Возможно, это был только вопрос нервозности первой ночи; возможно, через некоторое время эти трое вернутся, тихие, смущенные, и теперь у Тони будет синяк под глазом. Мне бы очень хотелось увидеть это; эгоизм слабеет, когда его подавляет любовь, и я был бы рад, мне кажется, видеть ее счастливой.
Итак, мы вернулись в отель, почти не разговаривая, и она пошла в свой номер, а я к себе. В конце концов это оказалась не трагедия, а комедия, и даже фарс, вот почему я дал всему этому каскаду воспоминаний фарсовый заголовок.
Моя возрастная сиеста была неожиданно прервана телефонным звонком. В течение некоторого времени, обескураженный темнотой, я не мог найти выключатель. Нащупывая его, я сшиб свой ночник — телефон продолжал звонить, я пытался поднять аппарат и опрокинул стакан для полоскания зубов, из которого я пил виски. Светящийся циферблат моих часов показывал, что сейчас 8.30. Телефон продолжал трезвонить. Я снял трубку, но в этот момент свалилась пепельница. Я не смог растянуть шнур до уха и поэтому крикнул в направлении телефона:
— Алло!
С пола донесся слабый звук, который я интерпретировал, как:
— Это Вильям?
Я крикнул:
— Погодите, — и теперь, когда я наконец окончательно проснулся, я сообразил, что выключатель находится у меня над головой (в Лондоне он был над столиком у кровати). Пока я зажигал свет, с пола доносился слабый назойливый звук, похожий на скрип сверчка.
— Кто это? — спросил я довольно сердито, а затем я узнал голос Тони.
— Вильям, что там случилось?
— Ничего не случилось. Где вы?
— Но только что был ужасный шум. У меня чуть не лопнула перепонка.
— Это пепельница, — сказал я.
— Вы обычно кидаетесь пепельницами?
— Я спал.
— В 8.30? Вильям! Вильям!
Я спросил:
— Где вы?
— В маленьком баре в местечке, которое миссис Кларенти назвала бы Монти.
— Вы обещали вернуться к обеду, — сказал я.
— Поэтому я и звоню вам. Я человек обязательный, Вильям. Не могли бы вы передать Пупи, что мы немного задержимся? Пообедайте с ней. Поговорите с ней так, как только вы можете. Мы будем к десяти.
— Произошла авария?
Я услышал, как он радостно хмыкнул:
— Я не назвал бы это аварией.
— Почему Питер сам ей не позвонит?
— Он говорит, что он не в настроении.
— Но что я скажу ей? — Телефон замолчал.
Я вылез из постели, оделся и набрал номер ее телефона. Она ответила очень быстро; думаю, что она, должно быть, сидела у аппарата. Я передал сообщение, попросил ее встретиться со мной в баре и повесил трубку, прежде чем она успела что-нибудь спросить.
Но я обнаружил, что скрывать все оказалось не так уж и трудно: она испытывала огромное облегчение от того, что хоть кто-то позвонил. Она сидела в своей комнате с половины восьмого, непрерывно думая об опасных поворотах и ущельях на Большом Карнизе, и, когда я позвонил, она была почти уверена, что это из полиции или больницы. Только выпив два бокала сухого мартини и посмеявшись вдоволь над своими страхами, она наконец-то спросила:
— Интересно, почему Тони позвонил вам, а не Питер мне?
Я сказал (я уже заранее подготовил ответ):
— Думаю, что он почувствовал срочную необходимость удалиться — в туалет.
Получилось так, будто я сказал что-то чрезвычайно остроумное.
— Вы думаете, что они слегка пьяны? — спросила она.
— Я бы не удивился.
— Милый Питер, — сказала она, — он заслужил день отдыха. А я никак не могла представить себе, какие же у него склонности.
— Хотите еще мартини?
— Пожалуй, нет, — ответила она, — а то вы меня тоже напоите.
Мне несколько надоел легкий холодный rose, так что мы взяли к обеду бутылку настоящего вина, и она выпила достаточно много и болтала о литературе. Она, похоже, испытывала ностальгию по Дорнфорду Уэйтсу[22], которого проходила в шестом классе, так же, как Хью Уолпола[23], а теперь она с уважением говорила о сэре Чарльзе Сноу[24], который, как она, очевидно, полагала, был возведен в рыцарское звание, как сэр Хью, за служение литературе. По-видимому, я достаточно сильно увлекся ею, в противном случае ее невинность в этих вопросах была бы почти невыносимой — а, может быть, я был просто слегка пьян. Тем не менее, чтобы прервать поток ее критических суждений, я спросил, как ее зовут на самом деле, и она ответила:
— Все зовут меня Пупи.
Я вспомнил инициалы ПТ на ее сумках, но единственные подходящие имена, которые в этот момент я смог придумать, были Патриция или Прунелла.
— Тогда я буду просто называть вас «Вы», — сказал я.
После обеда я выпил брэнди, а она — кюммель. Было уже больше 10.30, а эта троица еще не вернулась, но казалось, она уже не беспокоится о них. Она сидела возле меня на полу, а официант время от времени заглядывал к нам, проверяя, можно ли выключить свет. Она прислонилась ко мне, положив руку на мое колено, и сказала примерно следующее:
22
23
24