Чем живы? Все четверо молодых пошли преподавать в школу. Единственное место, где платят. Парни физику, Вера историю, Ирина литературу. Татьяна неумело вела хозяйство на три дома, вырывалась в ГАИШ по вечерам, когда у невесток кончались уроки в школе. Богатые сваты уехали – Верины в Германию, Иринины в Америку – и затаились. Оставили дочерям по старому жигуленку, итого стало три. Квартиры, дачи продали, чтоб как-то обустроиться на новом месте. Татьяна кропала свою прозу, пока мальчики были в школе. Вносила уже при них в компьютер и солила, как гномы капусту. Летом ютились всемером в Татьяниной комариной будке. Кстати: комары напрочь исчезли. Должно быть, феи уговорили их не сживать со свету эльфического семейства. Были ли соседи? Может, и были, но никак себя не обнаруживали. Татьяна ездила в магазин на своем жиуленке. Андрей содержал его в порядке, и всё шло своим чередом. Выживали, благо не успели нарожать много детей. Спали на двухэтажных кроватях: дети внизу вдвоем, валетом, парни наверху, Татьяна внизу, девочки над нею. Феи качались самым отчаянным образом между нарами.
Какие концерты устраивали по вечерам феи на топких берегах озера! Давно не показывавшиеся Титания с Обероном восседали на кривых пнях как на золотых тронах. Вежливо спорили друг с другом, чей эльф будет Петя, а чей Сережа. Наконец пришли к соглашению. Феи настраивали скрипочки величиной с ноготок. И начиналось. Из лесу выходили немногочисленные зайцы, прядая мягкими ушами. Приходил единственный тощий волк, сильно смахивающий на собаку и давно уже питавшийся костями с помойки. Растерял всю свою волчью гордость. Жизнь такая. Съешь этих троих зайцев, а дальше что? Уж лучше так. Хоть видимость есть. Да, феи играли божественно. И пели не хуже. Сам Оберон трижды хлопнул в ладоши. Четверо молодых танцевали павану, и Титания подарила Вере с Ириной по золотой брошке. Утром брошки вдруг пропали, будто вовсе не бывали.
Феи развернули хозяйственную деятельность. Татьянин участок был крайний. Глубокая канава для стока воды окружала его. В одно прекрасное утро осушительные канавки оказались подальше, сетчатый забор подвинут и заодно подлатан. На освободившейся от поэтичных люпинов земле (их и так осталось много за забором) уже росла клубника. Не гнилая, в сыром-то огороде. Крупная, крепкая, с темными крапинками глубоко утопленных в мякоть семечек. И усы, усы через дорожки, посыпанные песочком. Ну, несколько ягод досталось эльфам – много ли им нужно, эфемерным созданиям. Татьяна ездила на машине за козьим молоком. С тех, кто пришел пешком, баба брала дешевле. Кто приезжал на машине – с тех подороже. Справедливость во всем. Коза действительно существовала, но хитрая баба, ее хозяйка, таскала бидонами молоко из бочки и продавала за козье. Хлебали натуральное молоко с фермы, давя крупную клубнику.
Между Петей и Сережей разница была в две недели, и похожи они были больше, чем Андрей с Павлом. Между ними, двоюродными, еще никакая кошка не пробежала, и они дружно спали, не брыкаясь, доколе не разбудят. В одно не менее прекрасное утро, чем то, когда забор подвинули, они проснулись не в будке, а в двухкомнатном домике. Феи попрятались, словно и не они. Татьяна получила свою комнатушку. Не потому, что профессор – об этом она давно забыла – а как глава семьи. Семеро по лавкам – это не шутка. В большой семейной комнате сами собой возникли стол и те самые лавки, по коим семеро. Двухэтажные кровати были сохранены. Теперь мальчики спали внизу по одному, а родители их наверху. Уютно. Глянешь вниз – там сынишка твой свернулся калачиком.
В Татьяниной комнатке как по щучьему веленью появилась узкая кровать с деревянными спинками (такие стояли в советских гостиничных номерах), а также задрипанный письменный стол, при нем кой-какое кресло. И Татьяна писала, писала прозу. Вряд ли плохую - феи такого не допустили бы. Никто об этих Татьяниных занятиях пока не знал, кроме ее друга профессора Хлумова Владимира Михалыча. Он вел в ГАИШе интернет-журнал и литературную студию. Гладил много старшую его Татьяну по головке и рекламировал. Но она свои писанья в интернет не больно-то давала. Слишком много там всякого хламу, не в обиду будь сказано хорошему человеку, редкостному подвижнику Владимиру Михалычу.