Конечно, послушание есть необходимый спутник всякого обучения: даже геометрическую теорему можно понять не иначе, как исполнив указание — начертив те фигуры, которые для нее требуются. Естественно поэтому, что и полноту христианских истин новопросвещенный принимает первоначально не иначе, как по сознательному и разумному доверию или к Св. Писанию (если он обратился к вере через чтение его, уразумев безусловную правоту некоторых его свидетельств и заповедей), или — к живому проповеднику религии, убедившись в его искренности и одухотворенности (как, например, слушатели ап. Петра в Пятидесятницу и исцеленный слепец, встретивший вторично Господа). Но ведь Господь и обещает за послушание вознаградить разумением: Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики. И познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 31—32). Отсюда понятно, что, требуя от нас "пленения ума в послушание веры" (2 Кор. 10, 5), Господь открывает нам лишь такие свойства Своего бытия, лишь те Свои совершенства, которые могут служить нам к назиданию, ибо именно так говорит ап. Павел обо всем содержании даже ветхозаветных книг (Рим. 15, 4).
Иначе какой смысл сохраняли бы слова Христовы: Кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю (Ин. 7, 17)? Из этого изречения следует, что нравственный опыт может служить проверкой и подтверждением истин христианской веры: следовательно, ясно, что само содержание этих именно богооткровенных истин, по существу своему, тесно связано с добродетелью. Поэтому нас не могут удовлетворить западные богословы, утверждающие, будто цель догматических откровений сводится к упражнению христиан в добродетели послушания.
Гораздо лучше сделаем мы, если обратимся за разъяснением нравственных идей, лежащих в основании св. догматов, к Отцам Церкви, исполнявшим правило: "Я доверяю, чтобы понимать". Из самой истории Церкви и золотого века ее богословской учености хорошо известно, что лучшие богословы — вселенские учителя — были прежде всего и по преимуществу ревнителями христианской добродетели, так что только пристрастие и невежество может противопоставлять ревнителей добродетели ревнителям веры, как это делается в современных брошюрках, притязательно выдающих себя за "повествования из церковного пролога".
Кто решится отрицать нравственную чистоту, отрешенность от всего мирского и широкое человеколюбие духа Василия Великого? И, однако, этот дух готов был разлучиться со своим телом буквально за одну йоту в определении существа Христова. Очевидно, эта йота, которою определилось единосущие Сына с Отцом в противовес подобосущию (греч. омоусиос, а не омиусиос) — эта йота была не безразлична для добродетельной жизни христиан.
Далее, всем известно, что св. Григорий Богослов был прежде всего человек любвеобильнейшего сердца, аскет и религиозный поэт. Все внимание своего разума он устремлял на очищение совести от малейшего потемнения грехом и всякое изъясняемое слово Писания старался использовать с целью разъяснения пути совершенствования и побуждения восходить по нему. Душа человека, требующая попечения духовного врача,— вот что составляло его единственную заботу как пастыря и как богослова, и именно в этом смысле Церковь противопоставляет его творения схоластическому рационализму еретиков, когда воспевает ему тропарь: "Пастырская свирель богословия твоего риторов победи трубы" 8.
Между тем кто, как не он, наиболее точно и настойчиво проповедовал догматы, утверждая, что малейшее сознательное искажение истины о Св. Троице отлучает человека от спасения? Не он ли также, прощаясь в исполненных отеческой нежности словах со столичной паствой, с такой любовью прощается с проповедью Тройческого догмата, как бы с живым человеком. Не отлучаясь нигде от Пресвятой Троицы, он оплакивает прекращение своего богословствования: "Прости, Троица,— говорит он,— мое помышление и украшение! Да сохранишься Ты у сего народа моего и да сохранишь его; да возвещается мне, что Ты всегда возвышаема и прославляема у него и словами, и жизнью" 9.