Таково отношение матери к своим детям, которому не гнушался уподоблять свою любовь ни апостол языков (см. Гал. 4, 19), ни даже Господь Спаситель, ссылаясь при этом на материнские чувства не только в человеческой жизни, но и в жизни животных, например, чадолюбивой наседки (см. Мф. 23, 37). У любящей матери — даже в мире животных — часть жизни отдается детям — не только часть жизни чисто телесной, что выражается, например, в млекопитании, но и часть высших жизненных инстинктов.
Посмотрите на высидевшую в гнезде птенцов исхудалую наседку, собравшую своих цыплят около корма, но не прикасающуюся к последнему. В ней нет даже борьбы с инстинктом голода: радость о насыщении птенцов насыщает ее тело взамен действительной пищи. В случае нападения врагов она с опасностью потерять или даже с действительной потерей жизни защищает их жизнь. И самое главное, она делает все это совершенно непосредственно — точно так же, как прежде защищала бы свое собственное благополучие. Отсюда следует, что предмет или объект инстинктов изменился, перейдя с особи на семью.
То же самое, но с признаками сознательности и свободы, хотя и с сохранением той же непосредственности в самих влечениях и порывах, вы увидите в матери человека. Когда она трудится, голодает, не спит ночей и вообще переносит скорби за ребенка, за детей, она почти никогда не чувствует в себе борьбы, не ощущает подвига, как не чувствовала подвига в девичьей жизни, заботясь о себе самой. В этом смысле предмет, т. е. объект ее самосознания, из "я" перешел на "мы".
Даже в самом теоретическом акте самосознания ей гораздо понятнее противоположность между этим "мы" и прочим миром, нежели между ее собственным "я" и ребенком или детьми.
Эта внутренняя связь с детьми идет гораздо дальше сознательной области ее душевной жизни в период кормления дитяти грудью, простираясь даже на жизнь телесную, а в дальнейшие годы — перерастая в способность предугадывать внутренние движения сыновней жизни по самым общим, случайным и условным выражениям, так что пословица: "Материнское сердце — вещун",— имеет глубокий смысл.
С момента сосредоточения жизненного интереса на ребенке, женщина в значительной степени, а иногда и вовсе утрачивает желание заботиться о себе самой, так что в ее мыслях, чувствах и намерениях происходит такое коренное видоизменение, что обычные психические и логические положения о свойствах человеческого самосознания и личности встречают здесь существенные возражения и ограничения, а догматы Божественной веры — надежду на свободное усвоение человеческим духом.
От жизни человека естественного обратимся к благодатной любви христианской. Если душевное и отчасти телесное естество матери, сохраняя личность и свободу, отождествляется отчасти с естеством детей, то о духовном отце, или обручнике Церкви еще с большим правом можно сказать: "и будут двое —священник и Церковь —одна плоть (Ефес. 5, 31), не двое, но одна плоть (Матф. 19, 6). Теснейшее единство в любви духовной обусловливается большей простотой и единством жизненного содержания, которое так сложно в области естественного существования, так как простирается на все области телесных, душевных и общественных потребностей.
Напротив, в жизни духовной все стремится к одному: Ибо я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого (1 Кор. 2, 2). Любить духовно — значит любить во Христе (Ин. 17, 26 и мн. др.), находить свое единство с ближними во Христе как общем средоточии жизни каждого из нас. Христианин есть едино со Христом: не он сам живет, но живет в нем Христос (Гал. 2, 20); во Христе, в Его любви он пребывает, как ветвь на лозе (Ин. 15, 5, 9); в нем Христова обитель (Ин. 14, 23). Для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение (Фил. 1, 21),— так христианин исповедует перенесение во Христа всех своих жизненных целей и чувств и вместе с тем полное освобождение от природного себялюбия: он сделался в буквальном смысле причастником Божеского (Христова) естества (2 Петр. 1, 4). Другой апостол о единстве благодатного естества Христовой Церкви говорит: Он есть мир наш, соделавший из обоих одно, дабы из двух создать в Себе Самом одного нового человека, устрояя мир, и в одном теле примирить обоих с Богом (Ефес. 2, 14—17).