Лет в девять-десять я осознал, что вижу тени-блики мертвых – бледные перемещающиеся формы, образы, следы тех, кого уже давным-давно предали земле. Эта вероятность увидеть призрачные изображения во всем, к чему я прикасался, порядком напугала меня. Но дед (всегда знавший, когда и что сказать), понаблюдав пару месяцев за моим тихим, отстраненным взглядом и тем, как озадаченно я замирал всякий раз, когда дотрагивался до разных вещей в доме, однажды утром погладил меня по голове, склоненной над миской с остывшей кукурузной кашей, и произнес: «У тебя, внучок, особый дар. Доля незавидная, ну да что уж там. Мой тебе совет: постарайся его заглушить. Так будет лучше. И не болтай о нем никому, не показывай. Иначе люди сочтут тебя ненормальным».
Так я и делал какое-то время, прилежно избегая браться за то, что принадлежало не мне. При малейшем искушении я спешил засунуть руки в карманы. Но иногда случались осечки, досадные моменты, когда мои пальцы непреднамеренно касались чужих вещей: заколки в форме единорога, слетевшей с медовых волос девочки, что сидела передо мной на уроке истории; очков для чтения, которые отец забыл на кухонном столе и попросил меня принести.
В такие мгновения мое тело сотрясала дрожь, и перед глазами проносились сцены из прошлого – только не моего, а чужого. Я видел, как та девочка, расчесав утром, перед школой, свои золотистые волосы, пыталась заколоть их единорогом, но вздрагивала при каждом громком раздраженном выкрике родителей, ссорившихся внизу. Я видел, как отец снимал очки и клал их на оливковую плитку столешницы, а какая-то женщина (не моя мать, другая – с округлыми бедрами и веснушчатым лицом), встав рядом с ним, прижималась губами к отцовскому рту.
Я видел то, чего не хотел видеть. Это был дар, которого я не желал, способность, о которой не просил.
Но вернуть назад этот дар я не мог. Лишь по прошествии лет я научился им управлять, использовать для поиска утерянных предметов и пропавших людей. Если я знал, что искать, если улавливал после-образы людей, которых требовалось найти, то мог определить город или угол улицы, на котором они в последний раз сели в автобус или машину с незнакомым водителем. Я мог увидеть их ссору с мужем или женой, нож, выхваченный кем-то из ящика кухонного стола, мог разглядеть, что они делали, пока еще были живы, пока не умерли.
В колледже Бен, возомнивший себя частным детективом, не раз давал мне шанс «подработать» – помочь ему в расследовании разных дел: поиске украденных домашних питомцев, уведенных любовников и любовниц и нескольких сворованных кредитных карт. Это была дерьмовая работенка – рулить по городу ночами напролет, копаться в чужом белье, делать размытые, нечеткие фотографии.
Но по окончании колледжа Бен свел меня с одним своим знакомым из полицейского управления Сиэтла, и там меня попросили о помощи в розыске пропавшего человека. Поначалу полицейские были не слишком словоохотливы со мной; они мне попросту не доверяли, и я не могу их за это винить. Мне было двадцать с небольшим. И внешне я вполне походил на типчика, способного на преступления, предупреждать и раскрывать которые входило в их обязанности. Но когда я нашел четырнадцатилетнего мальчонку, сбежавшего из дома неделей раньше и ночевавшего в палатке в лесопарке за школой, копы сами отдали мне несколько «висяков».
А через год мне уже отовсюду звонили рыдающие, снедаемые тревогой и отчаявшиеся родственники, прослышавшие о том, что я способен найти их исчезнувшую «кровиночку». Кем бы она ни была – братом, сгинувшим среди белого дня с парковки круглосуточного магазина; дочерью, улизнувшей из своей спальни на втором этаже и не потрудившейся закрыть окно, из-за чего косой дождь промочил ковролин цвета жженого сахара; или племянницей, отправившейся на пробежку по скалистому берегу Порт-Ладлоу и не вернувшейся домой, чьи кроссовки со шнурками были обнаружены днем позже в пенистой воде, прибитые к берегу приливом.
Я стал искателем пропавших людей. Но не всегда находил их живыми…