— Я уже старик, — глядя в пол, сказал Азеф. — Это только юность живет ожиданием дня. Старость, если она не измучена болезнями, живет одним днем. Завтрашним. Старик ложится спать в надежде, что смерть не придет к нему ночью и завтра обязательно наступит. Знаете, господин штурмфюрер, когда я покинул Россию, я радовался, что все кончилось. Больше всего в жизни я боялся, что вдруг появятся мои прежние товарищи. Однажды я уже чувствовал прикосновение смерти. Это было, когда в Петербурге ко мне пришли Савинков и Чернов. Они пришли убивать меня. Знаете, я многих предал, но Савинкова и Чернова я не предавал никогда. Они были моими учениками. Я сам учил их террору. И вот они пришли ко мне, они смотрели на меня жадными блестящими глазами и задавали вопросы. И я почувствовал, что, если только я кивну утвердительно, если только соглашусь с их выводами, они безо всякой жалости пристрелят меня, оставят мой труп в квартире и уйдут делать свою революцию дальше.
— Не удивлюсь, если они поступили бы именно так, — фон Пиллад стоял у окна и смотрел, как кацетники на четвереньках собирают мусор. Смешно было смотреть, как заключенные опасливо поджимают свои тощие задницы, опасаясь пинка охранника. — Революция всегда очищается от разной пакости. Победив, мы тоже беспощадно разделались с педрилами, которыми окружил себя Рем. Чему ты улыбаешься?
— Я просто подумал, господин штурмфюрер, что революции задумываются и совершаются романтиками, но плодами победы пользуются обычно отъявленные негодяи.
— Хамишь? — фон Пиллад подошел и потянул Азефа за редкие седые волосы, заглядывая ему в лицо. — Почему ты считаешь себя незаменимым?
— А я действительно незаменим? — спросил Азеф.
— К сожалению, — фон Пиллад отпустил волосы осведомителя, вытер пальцы носовым платком и выбросил платок в мусорную корзину. Не стесняясь осведомителя, он достал из сейфа пузырек туалетной воды и протер ею пальцы. — К сожалению, пока ты нужен, Раскин.
— Значит, спектакль? — едва заметно усмехнулся Азеф.
— Жизнь, — в тон ему отозвался фон Пиллад. — Не играй, Раскин, если действительно тебе хочется умереть от старости.
— Это может случиться каждую минуту, — невесело засмеялся Азеф. — Я еще не понимаю, какую роль вы мне отвели в вашей пьесе, но что будет, если я умру прямо на сцене и не успею ее доиграть?
Фон Пиллад пожал плечами.
— Ты доиграешь свою роль, даже если будешь покойником, — насмешливо сказал он. — А что касается роли… Знаешь, Раскин, Каину никогда не доверят роль Авеля, а ты слишком многих отправил на Голгофу, чтобы получить иную роль.
Штурмфюрер сел за стол, некоторое время со скучающей улыбкой перечитывал доносы, составленные осведомителем, потом поднялся и спрятал исписанные листки в сейф.
— Есть хочешь? — словно бы не было длинного и неприятного разговора позади, спросил он. — Сейчас Гейнц покормит тебя, а потом мы продолжим наш разговор об Ицхаке Назри. Как говаривал святой апостол Павел, «согрешающих обличай пред всеми, чтоб и прочие страх имели».
— У меня такое ощущение, что главным персонажем вашей пьесы является именно Ицхак Назри, — сказал Азеф.
Штурмфюрер покачал головой, хотел что-то сказать, но в это время в комнату вошел пожилой ефрейтор, неся судки с офицерским обедом.
— Ешь! — приказал фон Пиллад. — Ты становишься слишком сообразительным, Раскин, это, наверное, от голода.
Есть старое безумие, оно называется добро и зло. Вокруг прорицателей и звездочетов вращалось до сих пор колесо этого безумия.
Некогда верили в прорицателей и звездочетов, и потому верили: «Все — судьба: ты должен, ибо так надо!»
Затем, опять не стали доверять всем прорицателям и звездочетам; и потому верили: «Все — свобода; ты можешь, ибо ты хочешь!»
О, братья мои, о звездах и будущем до сих пор только мечтали, но не знали их; и потому о добре и зле до сих пор только мечтали, но не знали их!
Глава девятая
КАНДИДАТ
Рыжеволосый священник, приказом шарфюрера ставший предметом внимания Евно Азефа, все больше занимал внимание и воображения бывшего боевика, растерявшего свои революционные качества, но оставшегося предателем в силу обстоятельств и собственного характера, который невозможно уже было более изменить.
Ицхак Назри был сосредоточием жалости и любви.