В начале 19-го столетия Мраморное поместье входило в состав необъятных владений одного молодого русского князя. Мраморным оно стало называться со времени его женитьбы, когда от берегов Сицилии с невероятными трудностями были доставлены огромные мраморные глыбы. Там же князь нашел и жену. У будущей княгини оказалось прошлое, в котором она чистосердечно покаялась своему жениху. На князя это произвело тяжелое впечатление, однако, он решился все забыть и простить с тем, чтобы княгиня навсегда рассталась с родиной.
Князь рыцарски сдержал слово. Все возможное, дабы облегчить жене разлуку с родиной, было сделано.
Кроме фонтанов, оранжерей с тропическими растениями и Мраморной комнаты, князь собирался выстроить целый дворец из сицилийского мрамора, однако не успел этого сделать.
Княгиня вскоре заболела тоской по родине и тут между молодыми людьми началась взаимная пытка. Сперва это было тяжелое молчание. Князь, видя молчаливую грусть жены, таил муки ревности к ее прошлому, княгиня ни слова не говорила о родине.
Затем начались разговоры, подслушанные слугой-итальянцем, а впоследствии им рассказанные. Горькие слова срывались с обеих сторон, кончались долгими рыданиями княгини при тяжелом молчании князя. Потом было примирение и раскаяние с обеих сторон, но ненадолго.
Эта тяжелая жизнь стала гибельно отражаться на здоровье молодой женщины, а суровый непривычный климат довершил дело, и когда, наконец, князь решился везти жену на родину, она была уже в таком состоянии, что в условиях того времени это оказалось невозможным.
Вскоре княгиня умерла, а несчастный князь еще некоторое время терзался укорами совести, и, наконец, покончил с собой в припадке умоисступления, как тогда говорили.
Старый итальянец-слуга уверял, что сам видел через окно Мраморной комнаты, где в это время находился князь, призрак княгини, написавшей стихотворение на одной из стенных плит.
На следующее утро стихов не оказалось, но князь приказал начертать их золотом на мраморе в том виде, в каком они до сих пор сохранились.
В припадке умоисступления в ночь самоубийства он стер последние две строфы. Что же касается других стихов, то, говорят, они были написаны князем еще задолго до болезни жены.
Так рассказывал Каганский, удивляясь глубокому впечатлению, производимому на меня его словами.
Не было, однако, ни времени, ни охоты пускаться в объяснения, с которыми я, извинившись, просил обождать.
Превосходные лошади графини мчали меня в мягком ландо среди тихих, долго не увядавших весенних сумерек. Внизу ночь уже начала свое медленное таинственное завоевание и армия легких теней захватила все прикрытия. В тишине воздух весь золотился. Возле старой башни еще розовели верхушки цветущих яблонь, а темно-бронзовый крест сиял, казалось, собственным светом.
Иссиня-черные крылья ворона в красноватых отблесках отливали лиловым, он казался огромным, особенно клюв, точно черное долото на оранжевом зареве заката. Мрачная птица пропустила нас в недвижном молчании.
Я испытывал в эти минуты настроение, доступное, кажется, только молодости, когда душа, вся полная переживаниями напряженного долгого дня, особенно хорошо чувствует эту полноту, наслаждается ею и вместе с тем чувствует смутно и наслаждается почти всегда бессознательно присутствием огромной всепроницающей тайны под необъятным куполом неба, над потемневшими, влажно дышащими цветами, среди таинственного течения надвигающейся ночи, в гигантских объятиях несгорающего заката… Под влиянием рассказа Каганского, я ощущал эту тайну с особой явственностью. Теперь для меня выяснилось значение моих видений, странным фантастическим светом озарялась болезнь графа, вспоминалось тяготение Мары к югу, и самые сказочные возможности кружились в голове.
В усадьбе меня ждало новое известие. Графиня сообщила, что у графа повторился один из его припадков, он много бредил, но довольно бессвязно. Графиня могла лишь разобрать терзание совести в его словах. Затем, в полусознательном состоянии узнав мать, он стал горячо просить разрыть склеп, находящийся, по его словам, под холмом с итальянской надписью.
— Я уже знаю по опыту, что, если не будет исполнено его желание, то даже в сознательном состоянии он будет мучиться и упрекать меня. Обыкновенно он говорит: «Я о чем-то просил, тебя, мама, а ты не исполнила…» Он как дитя… — вздохнула графиня.
Поговорив, мы решили, ввиду вероятных для графа потрясений, воздержаться пока от вскрытия склепа в ожидании вторичного напоминания с его стороны, каковое, впрочем, очень скоро последовало.