Так в полном молчании прошло несколько тяжелых минут, когда раздался первый раскат грома и вслед за ним еще два, из которых потрясающим грохотом прозвучал последний.
Рабочие, бросив кирки, крестились.
Прошло полминуты: они не трогали кирок. Кто крестился, кто стоял, опустив глаза в землю.
Я понял, что это означало отказ от работы, и соображал, как вмешаться в дело и как поступить, когда раздался голос графа, при котором все мы вздрогнули.
— Эй, люди, — крикнул граф, поворачиваясь к слугам, и чем-то странным, каким-то отзвуком прошлого властительства прозвучал этот окрик, и так же странно, точно давно привыкшие к этому властному велению, люди графа, как один человек, бросились к нему и обступили, преданные, сплоченные, в ожидании малейшего знака, готовые на все.
— Окружите их.
Слуги стали двумя шеренгами возле дверей, быстро и в полной тишине. Очутившись между ними, рабочие испуганно переглянулись, но, встречая сдвинутые брови и сверкающие взгляды, говорившие лучше слов, молча взялись за кирки.
Граф по-прежнему неподвижно смотрел на работу, но по иногда вздрагивавшему фонарю в его руке можно было понять, в какой степени нервного напряжения он находился.
Изредка гремело над нами, и яркое сверкание освещало его бледное лицо, кривившиеся губы и напряженный лихорадочный взгляд. Никто из рабочих не смел ни на мгновение прервать работу, и, после раскатов грома, в полной тишине по-прежнему бегали огромные тени рук, и под удары кирок глухо отзывались двери склепа.
Леночка плакала на плече тетки, и я с облегчением заметил это благоприятное разрешение нервного кризиса, в котором она находилась.
Так прошло несколько минут напряженного ожидания, в течение которых никто не сказал ни слова, никто не шелохнулся.
Для объяснения последовавшего, я должен сказать, что пол склепа оказался несколько выше уровня земли; к нему вели три ступени. Вот почему, когда граф бросился к раскрытым дверям, то его фигура не заслонила толпе того, что оказалось в склепе.
Случилось это таким образом. Было уже совершенно темно, когда рабочие, отбросив последний кирпич, остановились в нерешительности пред освобожденной дверью. По знаку графа двое слуг схватились за ручку дверей, стараясь раскрыть их, но, залитые местами глиняным раствором, они не сразу поддались.
Когда же, наконец, двери раскрылись, граф с фонарем первым бросился вперед. Я преградил ему дорогу и таким образом очутился спиной к склепу. Хотя физически сила моя довольно значительна, граф, однако, с легкостью отбросил меня в сторону и подбежал к дверям.
Только тогда я повернулся, и в то же время раздался сдавленный крик ужаса отшатнувшейся толпы, и полное молчание наступило затем.
Я также, кажется, вскрикнул, не веря своим глазам, не то от ужаса, не то от изумления.
В дверях перед ступеньками склепа стоял граф, высоко подняв фонарь над головой, а за ним в глубине склепа виднелась белая фигура женщины. Я вскрикнул, потому что это была Мара…
— Прохвара (привидение), — раздался в гробовом молчании звучавший странным спокойствием голос Федоры.
— Станка!.. Станка!.. — простонал полный не то радости, не то отчаяния голос графа, и с этими словами он бросился в склеп.
В два прыжка последовав за ним, я еще слышал вопль Леночки, затем упавшей в бессознательном состоянии на руки женской прислуге. Все остальное представилось мне каким-то страшным кошмаром и действительно походило на кошмар.
Прежде всего, я понял, что поразившее меня было не призраком Мары, а мраморной статуей женщины, поразительно на нее похожей, но это, кажется, нисколько не уменьшило чувства даже не изумления, а какого-то дикого хаоса, охватившего меня несмотря на то, что мысль о графе, мысль врача о больном, уже снова овладела мной. И все-таки чувство хаоса, несознания действительности, чувство сна, лишенного масштабов возможности, оставалось во мне, потому что сам граф был частью этого сна, вернее, кошмара.
Но где же он был? Ворвавшись в склеп, я думал найти его у ног статуи, на которую смотрел, но его не было. Тогда я оглянулся.
Справа от дверей фонарь графа горел на аналое, ярко освещая треугольник. Кругом было темно. Вглядевшись в треугольник, я понял, что это головная сторона крышки большого мраморного гроба. Вглядевшись в темноту, я заметил его и, кажется, вздрогнул от ужаса, взглянув на это лицо. Он смотрел широко раскрытыми, но страшно впалыми глазами на фонарь. Руки дрожали, слегка опираясь на гроб. Потом он провел ими по лбу, схватился за голову, точно вспомнив что-то. Какая-то мысль пронеслась в его безумных глазах. Скорбная складка рта стала вдруг властной и решительно сдвинулись брови. Он схватился за кант гробовой крышки и силился поднять ее. Я видел, как страшно напрягалось его тело, белые зубы вонзились в губу и кровь стекала по подбородку…