— Князь-брат, я ведь тоже могу тебе сказать, почто грабишь ты волость Смоленскую, почто твои полки идут на Новгородчину.
— Тебе в том что? Сие не твои волости. Из Новгорода ты ушёл в Белгород, в Смоленске только часть вотчин твоя. Ты же зоришь мои земли, и в этом неправ.
— Глеб, и Смоленск, и Новгород — суть одно, — возразил Мстислав. — Всё — земля Русская, и мы, князья, за неё в ответе.
— В ответе! Молвишь тоже, — усмехнулся Глеб. — Когда отец твой Владимир Мономах два года назад подошёл к Минску, он все окрестности пограбил, посад у города пожёг. Брат твой, Ярополк, Дрюцк с землёй сровнял и всех дрючан в свои пределы перевёл. Уж про Оршу и Копыс я молчу. У нас прошлое лето неурожайным было. Волости, по которым твой отец войной прошёл, голодают, многие сёла пусты стоят, а ты ныне пришёл и вдругорядь всё зоришь!
— Не ходил бы ты на Смоленск, не зорил бы я твоих волостей.
— Ас чего началось? С отца твоего! Ещё при жизни моего отца, Всеслава, он в наши земли ходил воевать. У вас, Ярославова корня, давняя к нам, Всеславьичам, вражда.
— Не ко всем, — Мстислав отпил вина. — С братом твоим, Давидом, я в родстве и дружбе. Сын его Брячислав на моей дочери Ксении женат. И с другими князьями Всеславова дома у нас нет войны. Только ты, Глеб, воду мутишь.
— Я? — Тот даже привстал. — Окстись, Мстислав! Такие-то речи да на моей земле мне же молвить? Я ить тебя старше и по летам, и по роду!
— Я лишь исполняю повеление отца моего. — Мстислав чуть пожал плечами. — Коли думаешь ты, Глеб Всеславьич, что обидел тебя Владимир Мономах, так иди за мной в Киев — там встретишься с отцом моим, с ним и говори.
— Нет, — отрезал Глеб. — Не ласково принимают Всеславьичей в Киеве. Уходи-ка ты, Мстислав, в свой Белгород, покуда не изгнал я тебя с моей земли!
Глеб встал — и тут же вскочил Мстислав.
— Я исполняю волю отца моего, Владимира Мономаха, — резко молвил он. — Два лета назад отец мой с тобой, Глеб Всеславьич, роту заключил, дабы ходил ты в руке его и во всём слушался, почитая, аки старшего в роде. Ныне переменилось всё, и назван отец мой царём всея Руси и венчан на царствие патриархом Эфесским из Византии.
— Подумаешь, патриарх его венчал, — фыркнул Глеб. — Вы, Ярославичи, нас, Всеславьичей, изгоями сделали. Ваше племя нам не указ! И вон из моей земли!
— Властью отца моего, Минск отныне не твоя вотчина! Эй, кто там! Взять!
Глеб схватился было за меч — войдя в шатёр, не снял его с пояса, — но тут полог распахнулся, и сразу четверо отроков бросились на князя, окружая щитами и отнимая оружие. Отбиваясь, Глеб закричал, зовя на подмогу своих людей, но до его слуха донёсся стук мечей о щиты и шум сечи.
Мстислав прятал часть воинов в березняке рядом с шатром и в зарослях вдоль берега реки. Верный человек, подслушивающий беседу князей за шатром, подал знак засадным.
Минчане сражались отчаянно. Нескольким воям удалось пробиться к реке, и они попрыгали в воду, надеясь уйти вплавь и передать в Минск весть о захвате князя. Вслед полетели стрелы, одного за другим пронзая минчан. Лишь троим удалось добраться до дальнего берега и укрыться в прибрежных зарослях.
Глеба повалили наземь и связали. Мстислав, не тронувшись с места, пока в шатре шёл бой, подошёл к пленному князю. В сече тот был ранен, кровь пропитывала рубашку и пятнала дорогой ковёр, постеленный в шатре. Несколько долгих мгновений князья смотрели друг другу в глаза — один холодно-высокомерно, другой — с гневом и жаждой мести. Потом Мстислав выпрямился, окидывая взглядом поле боя. На поляне под берёзами остались лишь убитые и немногие пленные.
— В цепи, — бросил Мстислав негромко. — В Киев его везите.
Страшно и горько было Глебу Минскому въезжать в Киев — на простой подводе, на охапке сена, прикрытому сверху рогожей от любопытных глаз. Впрочем, кроме цепей, не было ничего, бросающегося в глаза, — всю дорогую одежду с пленного князя сняли. Не пожалели даже сапог, не говоря уж о перстнях и золотой цепи.
Когда проезжали воротами, Глеб с трудом приподнялся на локте. Его рану по первости перевязали, но в дороге она то и дело открывалась, повязка насквозь промокала, и возницы в конце концов бросили её менять. Тем более что сам Мстислав не сопровождал пленника в Киев — с большей частью полков он пошёл к Минску. Не ведая о судьбе города и семьи, бывший Минский князь терзался ещё больше. Приподнявшись на локте, он с болью и горечью смотрел на киевские стены.