Он суетливо скребет вилами, переставляет к себе поближе корзину, где лежат гнилые овощи, солома, издохшая от старости седая крыса.
— Не ленись, малый, не ленись! ― прикрикивает, подмигивая, Ярема.― Трудись, отрок, не приучайся монастырский хлеб даром есть.
Но вот затихли голоса. Ярема еще послушал, затем, не разгибаясь, подошел к лестнице, сел, опершись на вилы.
— Передохнем. Поясницу схватило,― сказал он.
— А ты бы ее барсучиным салом, что с Сымоном топишь,― посоветовал Петрок.
Ярема посмотрел на него, не мигая,― раздумывал над сказанным, затем спросил:
— Ты-то, видно, в постриг готовишься? Слыхал, иконописцем у нас будешь?
И сказал Петрок чернецу, чего никому не говорил, таился:
— Тому не бывать. Не можно творить красоту при надзоре. Тягостно всякий малюнок игумену показывать, на всякую малость соизволения пытать. И скажи мне, чернец: у Христа было тринадцать учеников, и со всеми поровну делил он пищу, не отделялся и их таксамо не поделил. Даже Иуду, хотя ведал, что тот сбирается предать его. Однако надеялся по доброте своей: образумится. Вот и нам он завещал в равенстве и в братстве жить. Особливо же наместников своих на земле, пастырей, наставлял пример показывать пастве житием и всеми делами. Но храним ли завет Христов, скажи? Сам сказал ты: в монастыре равенства нет. И я скажу: пастыри из сана своего тщатся выгоду заиметь, на доходы братства хоромы себе возводят, пищу не в огульной трапезной вкушают, но, не щадя монастырского достояния, яства себе разные велят на стол нести. Можно ли, ответь, принимать наставления их, не кривя душой пред богом? Не грешно ли се?
Дивился сам Петрок решимости своей и твердости слова. Хмель ли тому причиной, или что-то переломилось в нем за дни келейного затворничества и поста?
— Во-на! ― округлил глаза чернец, пробежало в них злобное, стылое.― Млад, а вольномыслен ужо. Мнишь много вельми об особе своей, отрок. За слова таковы, будь чернец ты, полагался бы тебе суд церковный и заточение.
Петрок вспомнил угрозу игумена, усмехнулся.
— Да ты сам-то не крепко смирен был,― сказал Яреме.
— Что можно собаке, то не руш, кутенок. Проживи с мое, прослужи богу.― Чернец схватил вилы, поднялся.― Ну, покалякали ― годе, не то с тобой беду накличешь. Берись-ка за плетенку, тащи наверх.
«И что осерчал? ― поглядывал Петрок па насупленного монаха.― Сам почал ведь».
Годом показались Петроку две недели поста, затворничества и коленопреклоненных молитв пред строголикими святыми. Игумен, исповедуя отрока, был выглядом его доволен: стончал тот с лица и тих стал, неразговорчив. Однако исповедальное слово Петрока игумену не по душе пришлось.
— Таишь ли гнев в себе противу ближнего своего? ― спросил игумен.
― Покуль нет от меня прощения обидчикам, батюшка.
И увидел тогда игумен то, чего сразу не приметил: крепко сжатые, подсохшие губы и прямой, твердый взгляд не отрока легкодумного, но умудренного мужа. Оттолкнул его от себя.
МОСКОВИТ НА СВОБОДЕ
Петрок завидовал сироте-племяннику, коего взяла к себе мать в дом: скачет верхом на дрючке по двору, рубит лозиной лопухи под тыном, рад, что день теплый, тихий, что мать Петрока, которую и он, Васятка, кличет матерью, дала по случаю воскресенья новую сорочку ― по подолу красные петушки вышиты, крестики.
А Петроку свет не мил. Сидит на старой бесколесной телеге под поветью, читает; страшные слова пророка созвучны его настрою: «И возненавидел я жизнь: потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все ― суета и томление духа». «Неужто нет на свете справедливости? ― думает Петрок.― Стало быть, и верить никому нельзя? Вот и батюшка Евтихий ― уж как был добр, книги давал, хвалил умельство, а что на повер вышло?» Мать утром поведала: ставень с Петроковой оздобой в церковном притворе сняли, навесили новый. А ведь сам присоветовал ад вырезать на ставне ― трудов да мозолей сколько было. Велика к батюшке Евтихию обида легла на сердце, не пошел к нему, хоть тот и наказывал приходить непременно... Каков же путь в жизни избрать, если не у кого искать опоры? К чему его учение, когда некуда податься, кроме как в услужение к купцу Апанасу, разорившему их семью? «И предал я сердце свое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость, узнал, что и это томление духа,― находит Петрок себе горестное утешение в речениях «Екклезиаста».― Потому что во многой мудрости много печали, и кто умножает познания ― умножает скорбь...»