Всё это Алексей слушал, но в голове метрономом стучало едва ли не одно лишь короткое слово: «Мстить… мстить… мстить!»
Но главное даже не это. Не просто месть. И не просто за отца. Нет, это должна быть ещё и кара.
Когда проехали с бойцами, его встретившими, по Луганску, когда остановились перед суетой на перекрёстке, когда своими глазами увидел гражданских «двухсотых», разорванных, с оторванными руками-ногами. И по рассказам бойцов, это было каждый день – каждый день «укропы» лупили по городу, не выбирая цели, даже не задумываясь о ней. За хлебом вышел, на остановке автобус ждёшь, на рынке покупаешь что-то – и тут прилетает! И нет страшнее той жути, когда посреди мирно функционирующего города, возле открытого магазина, просто так люди с выпущенными кишками на улице лежат. С оторванными ногами.
Или вот девушка запомнилась. Совсем живая, будто просто споткнулась. Только маленькая ранка в виске. И всё! И парамедики, опытные уже! – кричат своему парню, чтоб мобильный телефон ей поглубже в карман засунул, чтобы тот не выпал и можно было из морга позвонить родным, определить личность убитой…
Тогда Алексей и решил вернуться сюда после похорон отца. Не столько чтобы мстить, сколько карать всех этих нелюдей. Которые из-за своей поганой, ненавистнической идеологии обстреливают мирные города из пушек. Именно карать! Чтобы защитить всех этих людей, виноватых только в том, что хотели говорить по-русски и не хотели скакать с присказками про москалей.
Святая кара положена за всё то зло и горе, которое принесла эта нацистская сволочь людям в его стране! В его, Алексея Кравченко, стране! И эта страна не Украина. Хотя она – его родина. И не Российская Федерация. Хотя она – тоже его родина. Это глупое деление на нелепые куски его одной большой родины – это наносное. Преходящее. Временные мелочи в историческом масштабе.
А есть настоящая родина. Большая, настоящая страна без нелепых внутренних границ. Страна всех людей, неважно, какой национальности. Страна большого общего народа. Великая страна великого общего народа. Где все равны. И закон един для всех.
И уже иначе встаёт вопрос о том, кто – сепаратист! Не тот ли на самом деле, кто выделился из этой базовой, основной, природной страны, создав больную, не способную ни на что, кроме нацизма, убогую территорию? Не тот ли, кто отнял её у всего народа, чтобы устроить на ней дебильные попрыгушки и отдать её заокеанскому врагу? Это ведь они – сепаратисты? Да больше – оккупанты! Захватили часть территории твой родины – и теперь карательствуют на ней. И надо выходить на бой, чтобы защитить и спасти её, жестоко отрываемую от общей родной страны землю…
После этого и произошёл основной разговор с шефом.
Кравченко вошёл в кабинет Ященко и после рукопожатия молча положил на стол начальнику заявление об увольнении. В обосновании значилось: «В связи со сложившимися семейными обстоятельствами».
Шеф спросил: «А если не пущу?»
Алексей пожал плечами: «Я просто прошу. Но решение окончательное».
«Ты же там никого не знаешь», – возразил Ященко.
Алексей снова дёрнул плечом – теперь одним: «Другие как-то входят. Да и бойцы знакомые. С которыми отца вытаскивал…»
Помолчали.
Затем Тихон тяжело, грузно поднялся с кресла. Прошёл до шкафчика с баром, достал бутылку коньяка. Разлил. Молча пододвинул рюмку Алексею. Сказал: «За невинно убиенного раба Божия Александра». Опрокинул коньяк в рот.
Кравченко сделал то же. Но продолжал неотрывно смотреть на шефа.
«Что конкретно намерен делать?» – спросил тот.
«Буду разыскивать тех, кто это сделал».
«Убьёшь…» – не спросил, а констатировал Тихон.
«Да», – кратко ответил Алексей.
Пауза.
«Та-ак, – протянул затем шеф. – Первое – безусловно. Имеешь право. Второе – против. Там война пошла настоящая. А ты там ничего не знаешь. И в одиночку ничего не сделаешь. Завалят тебя запросто. И всё. А ты мне здесь нужен».
Алексей непроизвольно сжал кулаки. Положил себе на колени.
«Вопрос даже не стоит, – набычившись, проговорил он. – Так будет. Так или никак».
Ященко посмотрел на него хмуро, даже зло.
«Помню я про выход отсюда, – хмуро, но по-прежнему решительно проговорил Алексей. – Просился бы в отпуск, но не прошусь. Потому что не знаю, как что будет. Но не считай это, м-м-м… жёстким увольнением, – он не смог найти более подходящего слова. – Подписки все остаются. И слово моё. Не уходил бы, если б не известные тебе обстоятельства».
«Дурь это, а не обстоятельства, – отрезал Ященко. – Мальчишество. Романтика. Можно было бы действовать и отсюда. И не таких устанавливали. И ликвидировали бы порядком, как положено…»