Лейе был в восторге: он мысленно сравнивал прежнее положение жены с теперешним и делал вывод в свою пользу.
Некоторое время он лежал молча, потом в порыве веселости спросил:
— А скажи-ка...
— Что?
— Будешь со мной откровенна, совсем откровенна?
— Конечно, дружок...
— Так вот, по правде, было у тебя когда-нибудь... искушение... изменить этому болвану Сури?
Г-жа Лейе испустила легкое стыдливое «о!» и еще теснее прижалась к мужниной груди. Но он заметил, что она сдерживает смех.
Он стал настаивать:
— Ну, по совести, признайся. Ведь этой скотине так подходили рога! Вот была бы потеха, вот потеха! Миляга Сури! Ну же, ну, милочка, скажи мне... мне-то уж, во всяком случае, можно признаться.
Он особенно напирал на это «мне», предполагая, что если б у нее и был соблазн изменить Сури, то она сделала бы это именно с ним, с Лейе; и он трепетал от удовольствия, предвкушая признание, в полной уверенности, что, не будь она такой добродетельной, она отдалась бы ему.
Но она не отвечала, а все хихикала, словно вспоминая что-то очень смешное.
Лейе тоже начал смеяться, представляя себе, что мог бы наставить Сури рога. Вот была бы забавная проделка! Вот была бы потеха! Вот умора!
Он бормотал, трясясь от смеха:
— Бедняга Сури, ох, бедняга Сури, подходящая у него для этого была голова! Право же, подходящая, самая что ни на есть подходящая.
Г-жа Лейе под одеялом корчилась от смеха, хохотала до слез, почти до крика.
А Лейе твердил:
— Признайся же, ну, признайся! Будь откровенна. Ты же понимаешь, что меня-то все это не может огорчить.
Тогда она прошептала, задыхаясь:
— Да, да.
Муж настаивал:
— Что — «да»? Ну, рассказывай все!
Она стала смеяться сдержанней и, приблизившись к уху Лейе, который ожидал приятного признания, прошептала:
— Да... я ему изменила.
Он почувствовал ледяной холодок, который пробежал по нему, проникая до самых костей, и растерянно пролепетал:
— Ты... ты ему... изменила... по-настоящему?
Она все еще воображала, что это ему кажется страшно забавным, и ответила:
— Ну да, конечно... по-настоящему.
Он был так взволнован, что должен был сесть; ему спирало дыхание, он был ошеломлен, словно узнал, что сам рогат.
Он помолчал, потом сказал просто:
— Вот как?
Она тоже перестала смеяться, слишком поздно поняв свою оплошность.
Наконец Лейе спросил:
— С кем же?
Она запнулась, подыскивая объяснение.
Он повторил:
— С кем?
Она, наконец, сказала:
— С одним молодым человеком.
Он резко повернулся к ней и сухо возразил:
— Разумеется, не с кухаркой. Я тебя спрашиваю: с каким молодым человеком, понимаешь?
Она не отвечала.
Он схватил одеяло, которым она укрылась с головой, и, отбросив его на середину постели, повторил:
— Я желаю знать, с каким молодым человеком, слышишь?
Тогда она с трудом произнесла:
— Я пошутила.
Но он дрожал от гнева:
— Как? Что такое? Пошутила? Ты что же, смеешься надо мной? Но я этого не потерплю, слышишь? Я спрашиваю тебя: кто был этот молодой человек?
Она ничего не ответила; она лежала на спине не шевелясь.
Он взял ее за руку и крепко стиснул.
— Слышишь ты наконец? Я требую, чтобы ты отвечала, когда я к тебе обращаюсь!
Тогда она испуганно проговорила:
— Ты, кажется, с ума сходишь. Оставь меня в покое!
Он дрожал от бешенства и в отчаянии, не зная, что еще сказать, изо всей силы тряс ее, повторяя:
— Слышишь, что я говорю? Слышишь, что я говорю?
Она сделала движение, чтобы вырваться, и пальцем задела мужа за нос. Он пришел в бешенство, вообразив, что она ударила его нарочно, и ринулся на нее.
Он подмял ее под себя и стал бить изо всех сил по лицу, крича:
— Вот тебе, вот тебе, вот, вот, гадина, шлюха, шлюха!
Потом, задохнувшись, обессилев, встал и направился к комоду, чтобы выпить стакан апельсиновой воды с сахаром, ибо почувствовал такое изнеможение, что готов был лишиться чувств.
А она плакала, уткнувшись в подушку; она рыдала, поняв, что счастью ее настал конец — и по ее же собственной вине!
Потом она пролепетала сквозь слезы:
— Послушай, Антуан, поди сюда. Я тебе солгала; ты сейчас поймешь, выслушай.
И, уже готовая к защите, вооруженная уловками и доводами, она приподняла взъерошенную голову со съехавшим чепцом.
Он повернулся и подошел к ней; ему было стыдно, что он ее побил, но в глубине своего супружеского сердца он чувствовал неиссякаемую ненависть к этой женщине, изменившей тому — Сури.