Все чаще и чаще такие ночи в гетто. Где уж тут думать о завтрашнем дне?
На утро узнавали: в дом ворвались бандиты. Все, что можно было, унесли. Отца убили, брата тяжело ранили и, уходя приказали: — «Стоять лицом к стене! Не двигаться с места!» И люди стояли, как пригвожденные…
В другом доме гитлеровцы заставили девушек раздеться догола и плясать на круглом столике. Потом они их изнасиловали, а затем искромсали кинжалами…
Вслед за такими ночами наступили дни 14, 26 и 31 августа. «Единичные» случаи и нападения «неизвестных» бандитов сменились организованным окружением всего гетто. Началась погоня за мужчинами. Хватали всех, вытаскивали даже больных из кроватей, и гнали на Юбилейную площадь, которую в гетто прозвали «Шклафн-плац» — Площадь рабов.
Тысячи выловленных таким образом исчезали бесследно. О некоторых потом стало известно, что они находятся во вновь созданном концлагере на Широкой улице. «Малины» (убежища) приобретают особую популярность в гетто. Мужчины в те дни спасались только благодаря надежным укрытиям. Хаим Цукер в своей комнате на Апанской, 22, сделал двойную стену, за которую в течение нескольких минут могло скрыться несколько семей…
Никто в Минском гетто не питал иллюзий, что эти «малины» могут спасти от гитлеровских душегубов. Лишь некоторые субъекты старались внушать обитателям гетто надежду на то, что «авось обойдется», авось удастся переждать, что надо только «не шуметь». «Рецепт» этот ничьей боли не утолял. Советские люди не в этом видели ответ на сверливший мозги вопрос: что делать?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В гетто все упорнее становились слухи о том, что видные деятели партии и правительства находятся в Минске, что они скрываются и даже работают в учреждениях оккупантов, чтобы было легче вести работу, о которой никто открыто не говорил, но цель которой всем была понятна… Были в гетто люди, которые уверяли, что в Минске находится секретарь ЦК КП(б)Б тов. Ванеев. «Знают» даже точно, что он работает в немецкой городской управе. Другие рассказывали, что и тов. Козлов, руководитель минской областной парторганизации, находится где-то поблизости. Были живые «свидетели», которые «сами» видели проходившую по улице, закутанную в большой платок, тов. Уралову — наркома просвещения БССР. Все эти сведения, хотя и недостаточно проверенные, придавали бодрости населению гетто, с нетерпением ожидавшему желанного слова, указания, что делать. В минуты наибольшего отчаяния, перед лицом неотвратимой смертельной опасности советское население гетто ждало слова партии, освободившей еврейские массы от векового рабства, давшей им полное равноправие со всеми братскими народами Советского Союза.
Это слово Минское гетто услышало. Сначала — лишь очень ограниченный круг надежных людей, затем все более широкие слои… И, наконец, все население гетто получило возможность изо дня в день слышать голос Москвы, сталинское слово партийного руководства и руководства партизанского движения, начальником штаба которого был руководитель белорусских большевиков генерал-лейтенант П. К. Пономаренко.
III. НАЧАЛО СОПРОТИВЛЕНИЯ
Это было так.
В первый месяц существования гетто, в августе 1941 года, состоялось первое совещание, которое должно было решить, что и как делать. Мы выбрали квартиру с тремя выходами неподалеку от Юбилейной площади, на улице Островского. Если придется удирать, чтоб было куда, — подсказывал давний опыт тех из нас, которые когда-то были на подпольной работе. В этой части гетто наиболее оживленное движение и, значит, меньше опасности быть замеченным. Соседство с юденратом, который уже помещался в самом гетто, давало возможность во-время узнать, что творится в гетто. День был выбран воскресный, когда меньше хватают на принудительные работы. Возле квартиры дежурила вполне надежная и преданная нашему делу С. Ривкина, ленинградка, которая, как и многие из нас, не успела эвакуироваться из пограничной полосы. Ей в помощь было выделено несколько комсомолок, которые дежурили возле юденрата и ворот гетто, чтобы во-время предупредить об опасности.
Предварительно было условлено, что на совещание надо притти с продуманными предложениями, так как подробных указаний мы еще пока ниоткуда не имели. Опыта также ни у кого не было — в условиях гетто ведь никто из нас никогда не был… Нужно было сообща выработать план действий.
Мы доверяли друг другу. Мы знали друг друга по прежней совместной работе. Яшу Киркаешта мы знали по его работе в Белостоке, Мейера Фельдмана — по долголетней подпольной работе в Западной Белоруссии, с Борисом Хаимовичем мы часто встречались в гетто и знали, что он человек решительный, готовый немедленно приняться за работу. Евсей Шнитман — тоже. Не пришел на совещание Нотке Вайнгауз. Его положение в гетто было особенно сложным: его знали все — от мала до велика. И хотя его пышная шевелюра уже успела поседеть, его все еще не называли иначе, как «Нотке» — так, как в те годы, когда он — один из популярных работников комсомола в Минске, редактор детской газеты «Пионер» — гулял с ватагой ребят по улицам с песнями и шутками. Для него показываться на улицах гетто значило рисковать попасть в руки гестапо, которое в то время особенно усердно разыскивало коммунистов. Мы с ним встречались у него в «малине» на Ново-Мясницкой улице, на чердаке, у дымохода. Близкие товарищи снабдили его документом, по которому он значился каменщиком, работающим в самом гетто. Мнение его о наших ближайших задачах мы знали. Не было на совещании еще двух коммунистов, горячо приветствовавших решение немедля приступить к работе, — Хаима Александровича, старого партийца с большим опытом подпольной работы, и писателя Гиршеля Добина. Оба они в это время были заняты на принудительных работах: Александрович в качестве столяра, Добин — в качестве сапожника. Было бы нежелательно, чтобы на них пала хоть тень подозрения.