— Ты говорил о женщине, которая похожа на меня.
— А, да. Силь. Она тоже из тех, кто нигде не может остановиться надолго. Я встретил ее зимой, в дороге. У нас зима куда холоднее вашей, снегу по горло, реки замерзают… Красиво. Ты никогда не увидишь здесь такого морозного солнца, такого голубоватого перламутрового дня, когда дыхание вырывается изо рта белым облаком, а солнце красное по краям, слабое, мглистое, висит над землей низко-низко… Ладно, вернемся к Силь. Она вместе со своим не то опекуном, не то охранником — не знаю, как вернее определить — ездила от города к городу и торговала тем же, что и ты. Всякими снадобьями, которые, конечно же, ни от чего не помогали, не подумай только, что я хочу тебя обидеть. Ты-то свое дело знаешь. Амулетиками всякими, приворотными зельями, женскими штучками для красоты — сурьмой, притираниями, маслами ароматными, пудрой, румянами да белилами… Словом, всякой ерундой. Они с Ирмаром приютили меня, замерзшего, в своем фургончике. Странная она женщина, эта Силь. Вроде бы из самых низов, а нет-нет да и мелькнет что-то такое…
— Какое?
— Понимаешь, я подозреваю, что она не та, за кого себя выдает. Умна — ладно, но, по-моему, она очень даже образованна и знает гораздо больше меня… Словом, я в нее влюбился, — он отпил еще вина, помолчал, глядя на огонек светильника. — А она предпочла мне наемника, которого подобрала как и меня, на дороге. Он был здорово ранен, лицо изуродовано. Они с Ирмаром выходили его, и он остался с ними. Его Дин зовут. Рыжий Дин… Хороший парень. Грубоват немного, но хороший парень. Мы даже подружились… Я не знаю, что они сейчас, как они. Пять лет не виделись. Вот и все.
— Тебе не хочется домой?
— Хочется, — просто ответил Хорни. — Хочется и не хочется. Я все время иду домой, но какими-то кругами. Я боюсь вернуться, Шахумай-эшхани. Здесь, вдалеке, я придумываю себе тех, кого знал и прекрасно знаю, что вернусь и увижу их совсем не такими. Более того, даже не такими, какими их оставил. Я боюсь потерять то, что я выдумал, эшхани.
— Ты все равно вернешься.
— Да, — пожал он плечами. — Я все равно когда-нибудь вернусь. Это так же верно, как и то, что все мы умрем. Не знаем только когда. Вот и я не знаю, когда я вернусь.
— Тебе есть куда возвращаться.
— А тебе есть, куда уйти.
— Что? Почему уйти? Мне незачем уходить! Я не хочу!
— Шахумай-эсо, — на сей раз он не стал избегать моего прозвания, — милая женщина, гордая, умная женщина, разве ты сама не понимаешь, что тебе здесь скоро не станет места?
— Вон, — коротко ответила я. Хорни поднялся, пожал плечами и ушел. А я так и просидела до утра одна. На улице пели, орали пьяными голосами, потом кто-то долго кричал "убивают", потом все стихло. Начало светать. Я не плакала. Странное чувство разворачивалось у меня в груди, словно проснувшаяся змея. Мне казалось, что я слышу далекую музыку, что меня куда-то тянет, как в детстве, когда я еще ничем не была связана и передо мной были открыты все дороги. Это была неодолимая тоска — но не тяжкая, гнетущая, а какая-то летящая. Так бывает, когда отступает отчаяние после чьей-то смерти и понимаешь, что еще можно и есть ради чего жить. Странно, что это снизошло на меня именно сейчас. Ведь никто еще не умер. Ведь Кайаль еще ничего такого мне не сказал… Я нашла ему тысячу оправданий и убедила себя в том, что он еще придет, ну, днем придет, что все будет как прежде…
Я жила в доме моей матери, в квартале ткачей, над которым было простерто крыло Таруш. И на руке я носила серебряный браслет-змею женщин нашего клана. Но все чаще я оставалась в своей лавке близ рыночной площади, там, где была ничья власть. Где люди носили имена давно забытых кланов, а то и не имели клана вообще. От моей лавки до кузницы, которой владел Кайаль, было не так уж и далеко. И вот, оставив поутру дела Кхеву и Оемаи, я вымылась, натерлась ароматным маслом, подвела глаза, брови и губы, что на мой взгляд все равно не могло мне помочь — мне всегда не нравилось мое лицо — надела лучшие украшения и то самое платье из алого шелка, которое так любил Кайаль и, спрятав в волосах длинную граненую булавку-стилет, отправилась к своему другу, пока утро еще было нежным. С моря дул тугой веселый ветер. Цвели сады, и Араугуд пах не рыбой, кожей, дегтем и дымом, а тонким ароматом весны. Город был бел, как никогда, белый мой Араугуд. Я слышала грубовато-восхищенные возгласы мне вслед, видела слишком блестящие взгляды мужчин и завистливые — женщин, слышала ворчание старух и визгливую ругань торговок, но мне было все равно — я шла к Кайалю.