– И к тому же я здесь вообще почти единственная женщина…
– Умоляю вас, не издевайтесь надо мной! В вашем присутствии я и без того чувствую себя так, как чувствует себя новобранец в присутствии генерала. Я весь дрожу и сам понимаю, что должен производить на вас странное впечатление. Не будьте безжалостны! Ведь все, чего я прошу у вас, – это позволения молчаливо обожать вас, и я ничего не ищу, кроме возможности время от времени говорить вам, что я люблю вас!
– Но подумайте, барон, – язвительно ответила ему графиня де Монтолон, – ведь ваше объяснение, в сущности, имеет в виду нечто очень простое, а именно: вы хотите, чтобы я вместе с вами обманывала графа де Монтолона! Полноте, как вам не стыдно! Разве это порядочно по отношению к товарищу по ссылке, почти по оружию!
– Любовь не считается с этим, графиня, – ответил смущенным тоном генерал. – Если я и пожелал отбить вас у вашего супруга, то потому, что мне показалось, будто вы не испытываете к нему особенно нежных чувств. Да и вы сами понимаете, что ваш муж – просто ширма для вас.
– Что вы хотите сказать этим, барон? – гневно спросила графиня.
– Я хочу сказать этим, что, отвергая мою любовь и пользуясь для этой цели именем мужа, вы не достаточно искренни с собой.
– Генерал, я не позволю…
– Я обойдусь и без вашего позволения, чтобы сказать вам прямо в лицо, что у вас другие желания, другая любовь… О, вы честолюбивы, графиня!
– Я запрещаю вам…
– Дайте мне сперва закончить! Ведь этот разговор будет у нас последним, так как я вытравлю из сердца эту любовь и скрою ее главным образом от вас! Но не пытайтесь обмануть проницательность любящего человека: если бы между нами был только ваш муж, то, может быть, вы и не отвергли бы меня, но я боюсь, что между нами стоит…
– Кто? Договаривайте! Я не позволю вам изобретать разные глупости, равно оскорбительные для моего мужа, как и непочтительные по отношению к тому, на кого вы намекаете!
– Я не называл императора…
В этот момент послышался шум шагов; это шли английские часовые, чтобы встать, как и всегда, на караул около дома императора.
Наполеон, взволнованный и озабоченный, бросился к себе и заперся в своей комнате.
XVIII
Настал канун свадьбы Шарля с Лидией. Маркиза Люперкати окончила свой туалет, собираясь сделать несколько визитов и потом отправиться к исповеди, что было необходимо ввиду церемонии, назначенной на следующий день.
Она, сияя от счастья, осматривалась со всех сторон в зеркало. Наконец-то она была у цели! Теперь уже ничто не в состоянии было помешать ее браку с Шарлем Лефевром, браку, который должен был положить конец ее сомнительному существованию авантюристки. Она войдет, наконец, в круг высшей аристократии и займет подобающее ей место!
Все удалось на славу. Герцогиня Лефевр, очарованная, с полным доверием отнеслась к ней. Ее рассказы о всех бедствиях, перенесенных ею, о страшном горе, испытанном ею, когда она узнала, что ее муж погиб с оружием в руках на поле сражения, о громадном наследстве, оставшемся после мужа, но конфискованном правительством Неаполя, – все это было принято вполне на веру. Наконец, согласно обещаниям ее брата Мобрейля, часть громадного наследства и майората, которые перейдут к Шарлю Лефевру' и его сыну, достанется в один прекрасный день ей, а для того, чтобы это было так, ей надо сделать лишь следующее: надо признать ребенка Шарля и дать умереть второму мужу, здоровье которого стало очень хрупким после тяжелой раны и болезни. И тогда она останется богатой вдовой, носящей одну из лучших фамилий империи. Красивая, изящная, ловкая, она получит тогда возможность пожить в свое удовольствие!
Таким образом это развращенное существо с поразительным хладнокровием мечтало о скорой, преждевременной кончине этого юного раненого, у изголовья которого она играла комедию любви.
Она не испытывала ни угрызений совести, ни страха: все ей удавалось. Она удивлялась, что нет известий от брата, отправившегося в Англию, но верила в хитрость, смелость и изворотливость Мобрейля и была уверена, что он явится к назначенному дню.
Предстояло еще покончить с одним деликатным пунктом – с усыновлением ребенка, прижитого Шарлем Лефевром от Люси Элфинстон.
Этот ребенок не мог иметь своей законной матерью Лидию, если маркиз Люперкати, ее первый муж, был жив в момент его рождения. Поэтому Мобрейль посоветовал ей позаботиться о составлении нотариального акта, в котором на основании показаний свидетелей было бы указано, что смерть маркиза произошла раньше, чем это было в действительности. Все было сделано, и маркиз Люперкати был признан скончавшимся в такой год, когда он не мог быть отцом ребенка. Теперь было уже не трудно выдать Андрэ за сына Лидии и Шарля, а если относительно этого и не было документов, то факт объяснялся теми смутами в Неаполе, при которых зачастую погибали и более важные бумаги.
Следовательно, все было подготовлено, и потому Лидию нисколько не тревожило отсутствие брата. Он сам говорил, что в данный момент присутствие Андрэ совершенно не нужно, а достаточно было, чтобы его имя было упомянуто в брачном акте. Таким образом никакое препятствие не грозило помешать ей стать на следующий день женой Шарля Лефевра, наследника титула и состояния герцога Данцигского.
Маркиза уже собиралась выйти из дома, как в комнату вошла горничная и доложила ей:
– Какой-то плохо одетый человек желает поговорить с вами, ваше сиятельство!
– Наверное, какой-нибудь попрошайка? К чему вы впустили его?
– Его хотели прогнать, но, судя по разговору, это не простой человек, хотя у него и ясно звучит иностранный акцент. Он заявил, что вы, ваше сиятельство, будете в восторге увидеть его; поэтому швейцар подумал, что лучше, пожалуй, доложить!
– Он называл какое-нибудь имя? Может быть, он пришел с письмом? Его послал кто-нибудь из моих хороших знакомых?
– Нет, ваше сиятельство; он только сказал, что вы будете очень рады увидать его, если узнаете, что он пришел от Андреа и был в Сорренто в день Святого Петра.
Маркиза Люперкати смертельно побледнела; ее лицо передернулось. Она вся задрожала и еле-еле смогла пробормотать прерывающимся голосом:
– Он сказал «Андреа»? Сорренто? День Святого Петра? Боже мой! Но это невозможно!
Горничная с изумлением смотрела на волнение хозяйки.
Между тем Лидия упала в кресло и взволнованно сказала:
– Впустите его, раз он пришел от Андреа!
Горничная ушла, оставив маркизу в состоянии безграничного ужаса. Ее глаза в тупом остолбенении уставились на ковер, а губы шептали:
– Он! Он!
Вдали послышался шум шагов. Лидия овладела собой и в приливе энергии подумала: «Это невозможно! Наверное, какой-нибудь авантюрист вздумал воспользоваться его именем!»
Дверь открылась, и горничная, введя посетителя, удалилась по знаку маркизы. Незнакомец и Лидия остались одни; они молчали, вглядываясь друг в друга.
Посетитель был стройным, еще довольно не старым человеком с энергичным лицом и густой черной бородой. Он взволнованно мял шляпу в руках, и на его обнаженном лбу виднелся страшный рубец, шедший через всю голову до самых глаз. Его нос был совершенно рассечен – вероятно, ударом сабли или копья, – и это так искажало лицо, что, будучи прежде по всем признакам красавцем, теперь он был ужасен и отвратителен.
Маркиза в ужасе отпрянула, увидав это лицо, сплошь изрубленное сабельными ударами, но в это же время первоначальное чувство отвращения мало-помалу отходило на задний план, и всю ее охватывало чувство величайшей радости, спокойствия и восторга. Она уже не боялась. Первоначальное чувство ужаса за свою судьбу исчезло. Тоном дамы, потревоженной во время совершения туалета, она нетерпеливо сказала посетителю: