Рирдону было тридцать-два года, но онъ казался старше своихъ лѣтъ. Блѣдное лицо его носило слѣды нравственныхъ мукъ; широко раскрытые глаза но временамъ глядѣли разсѣянно и тупо. Выходя изъ задумчивости, онъ нервно двигался на стулѣ, въ сотый разъ обмакивалъ перо въ чернила и порывисто наклонялся надъ столомъ. Напрасно! Онъ даже не зналъ, что хочетъ сказать; въ головѣ его не связывалось и двухъ мыслей.
Когда совсѣмъ смерклось, онъ облокотился руками на столъ, положилъ на нихъ голову и какъ-будто заснулъ.
Отворилась дверь и звонкій молодой голосъ спросилъ:
— Подать лампу, Эдвинъ?
Онъ повернулся на стулѣ къ двери.
— Поди сюда, Эми.
Жена подошла къ нему. Въ комнатѣ было еще не совсѣмъ темно, благодаря отраженію отъ противуположной стѣны.
— Что съ тобою? Тебѣ не пишется?
— Я ничего не написалъ сегодня. Этакъ можно съума сойти! Посиди со мною, голубушка.
— Постой, я принесу лампу.
— Не надо; поговоримъ такъ. Мы лучше поймемъ другъ друга.
— Глупости! У тебя такія болѣзненныя мысли, что мнѣ дѣлается страшно впотьмахъ.
Она ушла и немного погодя вернулась съ зажженной лампой.
— Опусти стору, Эдвинъ.
Эми была тонка и невысока; плечи ея казались слишкомъ широкими для ея фигуры. Золотисторыжіе волосы лежали роскошной короной на ея маленькой, изящной головѣ. Но типъ лица у нея былъ не женственный. При короткихъ волосахъ и въ мужскомъ платьѣ, она походила-бы на хорошенькаго и бойкаго 17-лѣтняго юношу, привыкшаго повелѣвать. Форма ея носа была-бы совершенной, если-бы не легкая крючковатость, нѣсколько портившая ея профиль. Губы круто изгибались, а когда втягивались, то говорили о характерѣ, съ которымъ не легко ладить. Крѣпкія мышцы шеи гармонировали съ широкими плечами.
Вообще бюстъ ея казался высѣченнымъ изъ мрамора смѣлою рукою и обѣщавшимъ дать подъ рѣзцомъ великолѣпные результаты. Но отъ нея вѣяло холодомъ. Румянецъ рѣдко появлялся на ея щекахъ.
Ей не было еще двадцати-двухъ лѣтъ, хотя она была замужемъ уже почти два года и имѣла десяти-мѣсячнаго ребенка. Костюмъ ея былъ очень непритязателенъ въ смыслѣ фасона и цвѣта, но сидѣлъ на ней превосходно. Все въ ея наружности до малѣйшихъ подробностей свидѣтельствовало о щепетильно-утонченныхъ привычкахъ. Поступь ея была изящна и тверда, всѣ позы ея были граціозны.
— Въ чемъ дѣло? Отчего ты не можешь писать? спросила она, и въ тонѣ ея слышался скорѣе дружескій выговоръ, чѣмъ любовь или нѣжная заботливость.
Рирдонъ всталъ и прошелся по комнатѣ; потомъ, подойдя сзади къ женѣ, облокотился на спинку ея стула и нагнулся къ ея плечу.
— Эми!
— Ну?
— Кажется, со мною кончено... Врядъ-ли я въ состояніи продолжать писать.
— Не говори глупостей! Что-же тебѣ мѣшаетъ?
— Можетъ-быть, я просто нерасположенъ... Но я начинаю сильно тревожиться за будущее. Мнѣ кажется, что воля моя слабѣетъ; я не могу прослѣдить до конца никакой мысли. Если мнѣ мелькнетъ какая-нибудь хорошая идея, то весь сокъ изъ нея уходитъ, прежде, чѣмъ я успѣваю занести ее на бумагу. Въ эти немногіе мѣсяцы я началъ писать съ десятокъ разныхъ романовъ; я стыдился сознаться тебѣ, что начинаю все новые. Написавъ двадцать страницъ, я чувствую, что фантазія моя истощается. Мнѣ опротивѣло это занятіе и я не могу продолжать его, — не могу Мои пальцы отказываются держать перо. Я написалъ такимъ образомъ болѣе трехъ томовъ, но все уничтожилъ.
— И все это отъ твоей болѣзненной добросовѣстности. Напрасно уничтожилъ! Для рынка все пригодилось-бы.
— Не говори этого слова, Эми; я не терплю его.
— Напрасно! возразила она практичнымъ тономъ. — Прежде тебѣ можно было разбирать, а теперь ты обязанъ писать для рынка. Ты самъ согласился съ этимъ.
Онъ промолчалъ.
— Что-же ты написалъ? На чемъ остановился? допрашивала она.
— Написалъ двѣ главы романа, а продолжать не могу. Трехтомный романъ представляется мнѣ безконечною пустыней, изъ которой я не вижу возможности выбраться. Идея романа искусственна, нелѣпа, и ни одного живого характера!
— Читатели не разбираютъ... Не стой такъ сзади меня. Странная манера разговаривать! Сядь здѣсь.
Онъ сѣлъ въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ нея.
— Да, сказалъ онъ, перемѣнивъ тонъ, — вотъ это хуже всего...
— Что это?
— Что ты... ну, что объ этомъ говорить!
— Что я?