дине, но качественно отличалось от него… Я никак не мог собраться с мыслями. Неужели я изменю самому себе и после единичного переживания особой природы отрекусь не только от себя, но и от всех, кто, подобно нам с тобой, превыше всего ставит сексуальный культ мужской красоты — не из принципа, а в силу наклонности? Неужели я признаю, что Жак, всегда на словах предпочитавший мужчин, на моих глазах испытал с женщиной всю полноту наслаждения, и что я до сих пор этим потрясен? Хоть я говорил себе, что, в отличие от меня и многих других, женщина является для него лишь инструментом, из которого он в любой момент способен извлечь понравившийся аккорд, я все же чувствовал унижение, а еще больше — раздражение от невозможности прояснить собственные чувства… Только не подумай, будто меня унижало то, что я попадал с ними в тон лишь косвенно. Если б я даже диссонировал, это бы меня не смущало. Я всегда предпочитал оргазм, который доставляю, тому, что могу испытать сам: уж его-то я добивался всегда — с грехом пополам. Разве Жак не вызывал у меня одно из самых острых удовольствий, когда, скрещивая и сжимая с геркулесовой силой свои гомерические ляжки на моем громадном члене, он словно создавал искусственную вульву, где я получал такое же удовлетворение, какого другие добиваются с женщиной? Да, но то было с Жаком, иными словами, с мужчиной. И если бы даже мое телосложение позволяло мне вести себя, как все, я знал, что останусь холодным, словно лед… Минуту спустя, колеблясь между материалистическими объяснениями и моральными доводами, я решил, что Жак поднялся сейчас на вершину блаженства по одной простой причине: при каждом возвратном движении его маятника «третья ляжка», доставшаяся мне в печальный удел, упиралась в его яички, вызывая иллюзию, будто он совокупляется с представителями обоих полов одновременно. Разве он многократно не оборачивался, дабы с грубой нежностью соединить свои губы с моими, в то же время проникая в самую глубину женщины, распростершейся в моих объятиях? Но ведь тем самым я приписывал Жаку слишком сложные намерения, к которым его натура никоим образом не располагала и которые он, безусловно, не мог разгадать или, скорее уж, запутать в той же степени, что и я. Наверное, здесь было всего понемножку, и правда тесно переплеталась с ложью. Я понимал причину наслаждения, полученного Жаком, поскольку знал о его двойственной натуре, но никак не мог объяснить для себя своего удовольствия, признавая, что Андре тоже была не чужда его… Умолчу о нескольких маловажных интермедиях: к примеру, Андре распростерта поперек кровати с раздвинутыми ногами, Жак, сгорбившись над ней, шарит и буравит умелым языком, а сам я лежу на ковре, повернувшись в три четверти, спиной к кровати, и, просунув голову между ляжками Жака, беру, вытягиваю и заглатываю его неутолимый член, одновременно стимулируя свой: его конец время от времени задевает Жаковы ягодицы, тычется в ложбинку и, вызывая сладостную дрожь, заставляет его еще неистовее терзать вагину напряженной и натянутой, как струна, женщины. Марсельская улица беспрестанно рокочет за дверью шумом прибоя — то резким, то приглушенным, убаюкивая нас, словно любовная зыбь. Нескончаемый гул усиливает наше одиночество, оставляя во вселенной лишь эту теплую, душную комнату, где три чудовища, касаясь друг друга бесконечно малыми, однако самыми нежными точками своего существа, испытывают новый, еще более ошеломительный оргазм, умноженный двумя другими, взрываясь и извергаясь одновременно, и все трое вновь падают в изнеможении, но уже минуту спустя готовы начать снова… Недолго думая, мы и впрямь начали все сначала, ненасытные и неутомимые, однако на сей раз я и Андре — лицом к лицу, а Жак взял ее с тыла, так что я мог по очереди, а иногда и одновременно видеть их лица. Жак не любил содомить женщин, ну разве что его нарочно об этом попросить. «Если дырка всего одна, — добродушно говорил он, — это еще куда ни шло: только бы кончить! Но если их две, зачем себе голову ломать?» (Разумеется, я перевожу на благопристойный язык.) Поэтому, решив получить от Андре больше, чем она непосредственно ему предлагала, Жак вошел в нее, несмотря на явное неудобство их взаимного расположения, каковое, впрочем, облегчала, благодаря длине моего члена, круговая дуга, описанная телом Андре: главное ответвление, на которое опиралась девушка, напротив, упрощало великое приношение ее органа Жаку. Я снова почувствовал на себе сокрушительное бремя, которое еще больше, чем в первый раз (если такое возможно), угрожало меня раздавить. Я собрался с духом, дабы не лишиться чувств и, совершенно равнодушный на сей раз к оргазму, который мог бы получить и которым к тому же пресытился, я изо всех сил стремился сохранить трезвый ум и почти сверхъестественную ясность сознания и, глядя на лицо Андре внимательнее, чем на Жаково, начинал прозревать, зачем же все-таки сюда явился… Я всегда отмечал необычное поведение Андре даже при самом сильном оргазме. Я хочу сказать, что она не извивалась, не кричала и не плакала: при моей-то антипатии к женщинам это внушало бы особенное отвращение, поскольку низменная, звериная природа их пола чувствуется при этом слишком хорошо, и вдобавок их кривлянья соответствуют неискренности, потребности в симуляции и преувеличении, благодаря которым их натура предстает в своем истинном свете. Я сужу не по личному опыту, а по множеству откровенных признаний. Ты ведь знаешь, в некоторых гостиничных номерах перегородки очень тонкие, да к тому же в них проделаны удобные отверстия… Словом, в те минуты, когда самая искренняя женщина, умеющая держать себя в руках, следит за собой меньше всего, Андре даже не вздыхала. Я лишь чувствовал, как она становилась вдруг ледяной, словно вся кровь отливала из вен, чуть-чуть вздрагивала и с молниеносной быстротой застывала почти в столбнячной судороге, до боли сплетая свои руки с моими на пояснице Жака, а затем падала и растягивалась, неподвижная, точно покойница. Теперь я смотрел на нее в упор. У нее был странный, отрешенный, почти отсутствующий вид, однако ее широко открытые, отчаянно расширенные глаза пристально глядели на меня, все сильнее смущая. Она сцепила руки у меня на поясе и прижималась ко мне всем телом, словно утопающая. Я все меньше и меньше занимался Жаком, который продолжал бодро и триумфально над ней трудиться. Я видел только ее — страшную бледность ее лица, по бокам которого беспорядочно ниспадали черные как смоль локоны. Ее губы, не подкрашенные и все больше бледневшие, сначала робко, а затем с безудержной силой начинали искать мои, не заходя, впрочем, слишком далеко, будто она догадывалась, что было бы нескромно перейти к ласкам, к которым я не привык и которые оказались бы для меня довольно неприятными… Меня потрясла дерзость и в то же время застенчивость этого поцелуя. Дослушай меня. Говорят, будто многие гомосексуалисты смиряются с тем, что зовется идиотским и позорным словом «порок», лишь из робости перед противоположным полом или из страха обомлеть, если их вдруг припрут к стенке. Я абсолютно в это не верю, к тому же я был настолько уверен в своей природе, что поцелуй Андре, а также ее прикосновения не смогли пробудить во мне какой-либо инстинкт, дотоле схороненный и дремлющий в глубине моей души, который только и ждал этого момента, дабы проснуться… В глазах Андре я не читал никакого сочувствия к моей патологии, которая, как она прекрасно понимала, не позволяла мне получать удовлетворение с какой бы то ни было женщиной: в противном случае я бы тотчас оттолкнул Андре в отвращении. О нет, в этом почти одержимом взгляде и объятиях я распознавал лишь ненависть к ее собственной природе и отчаянное желание принадлежать к противоположному полу. Это чудесно объясняет основное отличие между мужчиной и женщиной. Я не сомневался, что Андре, как и большинство ей подобных, знакомилась и занималась любовью с другими женщинами: все в ней — лицо и почти мужские формы — несомненно указывало на это. Но ты же знаешь, сколь убогими средствами располагают женщины. Я догадывался, что в ту минуту Андре отдала бы лучшие годы жизни за возможность самой доставить такое же удовольствие, какое она получала благодаря противоположному полу. Любой ценой купила бы она счастье быть мужчиной, дабы рассекать, терзать, пронзать бесчисленные создания, находящиеся в ее власти, пока они не начнут молить о пощаде, и навязывать им свой победоносный орган, не заботясь о собственном оргазме!.. О, как отдалился от меня теперь Жак! Говорят, даже самые долгие и запутанные наши сновидения длятся считанные секунды. Точно так же пред моим мысленным взором мгновенно пронесся иной, волнующий мир. Я забыл обо всем, прежде всего, о своем уродстве, и думал лишь о том, что в эту минуту мог бы стать обычным мужчиной — простым скотом, Жаком-простаком, однако был устроен так, что не подходил ни единой женщине. Я творил нового мужчину по своему подобию, предполагая у него собственные наклонности. Ведь это разумное существо, в которое я перевоплощался, было всего лишь моей выдумкой. Да, он любил мужчин, и только, но мог ли он, наряду с мужчинами, любившими мужчин, мужчинами, любившими женщин, и женщинами, любившими женщин, когда-либо постичь Абсолют, к которому стремился и который тщетно искал во всех телах, падавших в объятия ему и раскрывавших ему объятия? На самом дел