Но друзьям Йокота от разведки гнома не было никакой пользы: он ни разу не вернулся и не рассказал им, что происходит. Кьюлаэра, Луа и Китишейн по очереди взбирались на гребень горы, чтобы бросить быстрый взгляд вниз и вернуться с рассказом. Кроме того, они по-прежнему сменяли друг друга на ночной страже. Луа решила отнести Йокоту дров и еды. Кьюлаэра стал возражать.
— Йокот и мой друг, Луа! Позволь и мне позаботиться о нем! — сказал он, хватая охапку хвороста.
Луа остановила его, взяв за руку и нежно, хоть и таинственно улыбнувшись:
— Нет, Кьюлаэра. Это моя работа, и с твоей стороны будет нехорошо отнимать ее у меня.
Она взяла у него хворост и пошла по склону вверх, а Кьюлаэра стоял, безмолвно смотрел ей вслед и гадал, каким образом этой крошечной женщине, которую он бил и унижал, удается теперь остановить его простым жестом.
Потом он снова задумался о том, как же она могла простить его настолько, чтобы стать ему другом, — Оставь ее. — Китишейн взяла его за руку и улыбнулась в точности так, как Луа. — Это ее судьба.
— Ее судьба? — Кьюлаэра мрачно посмотрел на нее. — Это как?
— Ты что, не понимаешь? — проворчала Китишейн. — Она таки полюбила Йокота.
— Полюбила? — Кьюлаэра замер, пытаясь отогнать взрыв возмущения, вызванный этой новостью. — Почему? Что изменилось? Это ведь не из-за того, что он доказал ей свою верность — он давно уже сделал это!
— О, но он так сильно изменился, Кьюлаэра! — Китишейн смотрела на него, сияя. — Так же, как и ты.
Она придвинулась чуть ближе, запрокинула голову, глаза ее так блестели, что Кьюлаэра был бы полным олухом, упусти он такую возможность для поцелуя.
Сильно волнуясь за Миротворца, Кьюлаэра обзывал себя дураком — если уж кто-то способен о себе позаботиться, так это шаман, превзошедший всех в своем искусстве настолько, что стал мудрецом. Как судьба может быть сурова к возлюбленному богини? И все-таки Кьюлаэра ходил смотреть, как дела у Миротворца, и всякий раз его взгляд задерживался на кузнеце дольше, хотя Миротворец не выказывал ни малейших признаков слабости. Он что-то пел железу, и его голос оставался звучным и сильным; он разделся до пояса, и его мускулы, когда он раз за разом поднимал и обрушивал молот на железо, перекатывались под кожей, как будто он был юношей.
В первый день он занимался лишь тем, что поддерживал вокруг Звездного Камня и под горой хвороста огонь и целые сутки напролет что-то пел пламени.
— Что он делает? — спросила Китишейн у Кьюлаэры, когда он вернулся из первого вечернего похода к краю гребня.
— Все поет и бросает на пламя порывы ветра, чтобы раздуть его, — доложил Кьюлаэра. — Но только на пламя под камнем, а пирамиде он дает гореть спокойно, самой по себе. — Он тряхнул головой. — Не понимаю, как он еще не охрип!
На следующий день вернулась Луа и доложила:
— Пирамида больше не горит. На самом деле ее вообще больше нет! Он пережег ее на угли и добавил их к огню вокруг камня. Над ним высоко поднимается зеленое зарево с прожилками малинового!
Кьюлаэра с Китишейн побежали посмотреть — и точно, Звездный Камень излучал зеленый свет, и в зеленой дымке там и здесь вились красные нити.
Днем вернулся жутко взволнованный Йокот:
— Звездный Камень плавится! Капля за каплей он стекает в канавки, которые Миротворец выкопал около него.
Потом он вернулся обратно на свое место, а остальные двинулись к краю гребня. Так и было — вся огромная масса Звездного Камня размягчилась и по капельке стекала в канавки, а Миротворец пел и пел глубоким и могучим голосом. Когда на следующее утро Китишейн пришла посмотреть, она вовсе не увидела Звездного Камня — лишь кучу шлака между шестью выкопанными Миротворцем канавками, в которых блестел белый металл. Она вернулась, рассказала об увиденном и добавила:
— Сейчас он выкапывает охлажденный металл из земли. Он застыл там брусками!
Затем послышался лязг и рев. Йокот видел, как Миротворец взял мехи и заработал ими над пламенем. Когда он сжимал мехи, пламя с ревом окутывало металлический брус. Нагнетая воздух, мудрец прочитал заклинание, затем положил брус на наковальню и ударил по нему молотом, сопровождая свои действия уже другой, исполненной великой силы песней. При этом зеленое зарево снова поднялось над металлом, испещренное малиновыми прожилками.
Один куплет — и брус отправился назад в пламя, снова послышалась песня, снова заработали мехи, а потом брус вернулся на наковальню.
Кьюлаэра тоже видел это и доложил:
— Он носит его туда-сюда между пламенем и наковальней и поет то одну песню, то другую.
— Какие слова он поет? — спросила Луа. Кьюлаэра лишь покачал головой:
— Я не знаю этого языка. Наверное, это по-шамански — хотя надо признаться, что это очень похоже на ту песню, что распевал в своей кузнице Аграпакс. И металл — он бьет, бьет и бьет по нему. Не сомневаюсь, что скоро он совсем его расплющит.
Вечером рассказ вела Китишейн:
— Он расплющил брус. Он стал в два раза длиннее и в два раза шире. Потом он положил сверху другой брус и согнул их, а теперь продолжает расплющивать сразу два.
Утром Луа сказала:
— Он расплющил уже четыре бруса, сплавил вместе, сложил, расплющил, потом снова сложил и расплющил.
— А оставшиеся два? — спросил Кьюлаэра.
— Он отложил их в сторону — не знаю почему. Из остальных он сделал один брус, но он кажется лишь немного больше прежних.
Утром четвертого дня Йокот пронзительно свистнул, и все бросились к сосне.
— Что случилось? — задыхаясь, выпалил Кьюлаэра.