И вдруг!.. Вдруг!.. О Аллах!.. Что это?..
Чьи-то гортанные, шальные, хмельные голоса несутся с противоположного берега реки. Джоон! Джоон! Эй, бош бош бош! Эй, душа! Эй! Эй! Эй, душа душа! Ай! Ой! Джоон! Джоон!.. Ха-ха-ха!.. Хватай его! Бей! Насмерть! Убивай без дрожи, без трепета! Сразу! Наповал! Эй, душа!.. Зажигай тугаи!.. Зажигай! Веселей!.. Эй! Эй, эй!..
Горят и дымятся тугаи и приречные сухие камыши. Горит берег. Пламя бежит, льется по камышам. Золотое. Нежное…
Вылетают из густого дыма трепещущие фазаны. Бьются, хлопают радужными перьями в воздухе.
У них крылья горят. Вспыхивают.
Как быстро горят, трепещут живые крылья!.. Быстрей мертвых камышей!..
Обгорелые, похожие на черные комья глины, фазаны падают в реку…
Из высоких зарослей ивняка и туранги выскакивают несколько богато одетых всадников с длинными монгольскими луками и стрелами в руках. Они хохочут. У них лица пьяные, хищные. Они явно иль напились вина, иль накурились анаши.
Мушфики узнает Аллаяра-бая диван-беги, немых, ощерившихся братьев Хасана и Хусейна и усатых, дико вопящих сарбазов-есаулов с дамасскими полыхающими клинками в руках: эй, джоон! Джоон! Убивай без дрожи! без трепета! без крови!..
Но кого убивай?.. Кого?..
Мушфики прячется за большой придорожный камень и осторожно выглядывает из-за него.
Пьяные, хохочущие, вопящие всадники носятся по горящему берегу.
— Давай по мосту на ту сторону. Подождем их там. Им некуда больше деться. Они сами придут к нам! Прямо в руки! Ха-ха-ха! Эй, джоон! — кричит Аллаяр-бай, и узкие его степные, барласские глаза сверкают мутным беспокойным огнем. От анаши. Шалые, слепые глаза. Опасные…
Всадники с ходу бросаются на шаткий, деревянный мост, тонко повисший над бурной, клокочущей рекой Коко. Скачут пьяные всадники по хрупкому мосту. Хохочут! Слепые и раздольные от анаши!.. Мост изогнулся, трепещет под ними, как шея цыпленка под ножом, но всадники только кричат и хохочут. Пляшут кони на качающемся мосту, готовом вот-вот рухнуть, порваться.
Те самые, атласные, ахалтекинские, шелковые, алые, что увезли Амадерю. Мушфики узнает их…
…Вот бы мост порвался, провалился, не выдержал! И река бы остудила этих коней! этих накурившихся, пьяных людей, от которых исходит дух крови и смерти!..
— Эй, джоон! Эй, убивай без дрожи! Без трепета! Без крови! Наповал! Сразу!..
Коня прошли по мосту. Пьяные всадники быстро в ловко спрыгнули с коней на землю, и попрятались за придорожные камни, и затаились с луками и клинками. Неожиданно тихо стало. Только река шумела. Только противоположный берег быстро и мягко горел. Только трещали золотые камыши, и дымились сырые тугаи, и падали в реку обгорелые фазаны…
— Эй, убивай без дрожи! — прокричал из-за камней хмельной невидимый голос Аллаяра-бая.
…Кого убивай?.. Эй, неужели?! Ай!..
Вначале из дымящихся тугаев царственно выплыли высокие ветвистые рога, а потом у висячего, еще качающегося моста появился огромный олень. Бухарский золотой олень-хангул. «Ханский цветок» — так его прозвали в народе…
Вслед за оленем на берег выскочила самка-олениха и олененок-сосунок. Все трое, застыв, замерев, чутко шевелили, подрагивали влажными глубокими ноздрями. Наконец самец издал резкий острый крик, похожий на свист, и медленно ступил на шаткий, сразу прогнувшийся мост. За ним осторожно пошли олениха и сосунок…
…Неужели они будут стрелять в оленей?.. Ведь у оленей сейчас гон, и всякая охота запрещена. Но запрещена она кем? Самим Аллаяром-баем. И, значит, ему-то она позволена, а всем остальным запрещена!.. А ему позволена!.. Но ведь у них сейчас гон. Они сейчас слепые, беззащитные. У них ноздри не чуют ничего, кроме друг друга. Не чуют смертной подкрадывающейся последней стрелы. У них сейчас оленья любовь… Разве можно убивать влюбленных?..
— Эй, убивай без дрожи! Наповал! — прокричал нетерпеливый гортанный голос, и тугая, хлесткая стрела метнулась, вышла из-за камней и с сырым каким-то жадным звуком вошла, впала, вомчалась в большой текучий глаз самца. Огромный олень скосил оставшийся, побелевший, помертвевший сразу снежный глаз, как-то присел, изогнулся, пошел крупной дрожью-рябью, и вдруг высоко и нелепо прыгнул над шатким узким мостом, упал в реку и вмиг пропал в волнах. Он был уже мертвый, когда прыгал над мостом и падал в воду, и потому сразу утонул.
Вторая стрела пробила шею самки, и она сразу сломалась, осела, упала на все четыре ноги на самом краю моста и стала мотать непослушной, чужой головой, а потом вдруг уронила ее, уложила между передних ног, словно уснула.
Не было ни крови, ни дрожи. Смерть мгновенной была…
— Эй, джоон! Я из рода барласов! Я потомок великого амира Тимура! Я умею убивать без дрожи! без трепета! наповал! с первой стрелы! без крови! Я даю смерть мгновенную! Горячую! Сладкую! Сочную! Ха-ха-ха!.. Горе тому, кто не умеет убивать без дрожи, без крови! Горе тому в государстве нашем!.. Джахангир Тимур, мой предок, сказал: убей! Убей не умеющего убивать без дрожи… Без дрожи в жертве и в себе! Ибо дрожь жертвы может перейти, перекинуться к охотнику! И я даю смерть точную, сладкую!.. Даже пьяный!.. Даже накурившийся анаши!.. Ха-ха!.. А этого сосунка мы поймаем руками! Не стреляйте в него. Ловите его. Окружайте! — Аллаяр-бай и его спутники выскочили из-за камней и бросились к мосту.
…А олененок-сосунок стоял на самом краю моста, уткнувшись недоуменными нервными, дергающимися ноздрями в мертвый бок матери оленихи. Обнюхивал. Поднимал голову и глядел на реку…
Пьяные охотники с воплями и криками приближались к мосту. Впереди всех бежал тучный Аллаяр-бай в высоких охотничьих лаковых сапогах, в узком коротком облегающем чапане, схваченном широким поясом-миенбандом. Пояс был унизан драгоценными камнями: бадахшанскими лалами, индийским жемчугом, персидской бирюзой. На голове у него была белая легкая шелковая занданийская чалма… Аллаяр-бай бежал, тяжело дыша, растопырив толстые красные пальцы: бош! Эй, джоон! Иди сюда, сосунок! Чего ты тычешься в мертвую мать? Ха-ха-ха! Иди сюда! Ах ты, сиротка!.. Я возьму тебя с собой в Бухару! Я подарю тебя Абдулле-хану!.. Иди сюда!..
Олененок метался по мосту. Сзади него был горящий дымящийся берег и мертвая олениха-мать, через которую он так и не решился перепрыгнуть. Тогда он рванулся навстречу орущим, пьяным, хохочущим охотникам и, на бегу резко увернувшись от красных толстых пальцев Аллаяра-бая, изо всех сил бросился бежать вдоль реки, а потом свернул в урюковые бесконечные сады и помчался по алым, золотым, мягким, холодным листьям…
— Эй, он побежал в мои сады! Там мы его и поймаем. Нам помогут мои сторожа-мальчишки Турсун и Мушфики! — И пьяные охотники ринулись в сады вслед за олененком…
Горели камыши и тугаи на противоположном берегу. Как комья сухой глины, падали в реку обгоревшие фазаны. Лежала на мосту мертвая олениха…
…Но ведь у них сейчас гон! Они сейчас слепые. Беззащитные. У них сейчас оленья любовь! Разве можно убивать влюбленных? Разве можно?..
— Ай, я не успею предупредить Турсунджана и Кумри!..
Я бросаю хурджин и посох на землю! Я бегу, я задыхаюсь, я тону в палых листьях, я подбегаю к кибитке, я прячусь за белый тополь… Поздно!..
Поздно…
Хохочет Аллаяр-бай. У него глаза слезятся. Узкие, степные, барласские глаза. Они горят беспокойным, шальным огнем. Звериные глаза. От анаши. И смех тоже звериный, неспокойный. Тоже от анаши.