По кишлачной дороге бредет слепой дервиш-калан-дар. На маленькой усохшей его голове едва держится дервишский остроконечный колпак-кулох. В руках у него сосуд-кашкюль для сбора подаянья и грушевый почерневший посох с металлическими кольцами. Кольца тихо и печально позвякивают, как колокольцы прохожего каравана…
— Бобо, пойдемте к нам… Отдохнете… Выпьете домашней бузы… Мы наполним хлебом и халвой ваш кашкюль… Пойдемте, бобо… — Рустам-палван осторожно берет слепого за руку и ведет его к кузнице.
— Спасибо, сынок… По твоему голосу я чувствую, что ты человек божий, добрый. А сказано в Священной Книге: и не забывай о странноприимстве, ибо под видом странников могут прийти ангелы!.. И Хызр святой — покровитель путешественников — может прийти в дряхлом зеленом чапане путника-дервиша…
Насреддин и Рустам-палван усаживают старика на толстую ургенчскую курпачу, подкладывают ему подушки под спину.
Гуль-парчин приносит медный кумган и тазик, и старик моет руки. Потом он быстро шепчет молитву сухими узкими своими губами… Потом долго, медленно, смакуя каждый малый глоток, пьет бузу… Молчит. Какая-то далекая улыбка появляется на слепом его лице, изрытом оспой и морщинами…
— Добрые люди, вы хотите что-то спросить у меня?.. Я чую… спрашивайте…
— Бобо, вы пели, взывали, кричали, что душа ваша горит от любви… И моя душа тоже горит!.. Но что такое душа и где она, бобо?.. Может, можно и ее помазать целебной ирбитской мазью, чтоб не болела, не жгла… Как побитую мою спину…
— Ты любишь девушку?..
— Да, бобо…
— Она и есть твоя душа. Соединись с нею… Она — вода на твой огонь…
— За эту воду меня уже дважды избили, бобо…
— Тебя притесняют?.. Тебя оскорбляют?.. Ну что ж… Таков этот свет… Побивают камнями плодовое дерево. Бесплодное — нет… Будь плодовым деревом, сынок!.. До самой смерти!..
— А вы были плодовым деревом, бобо?..
Слепой опустил голову. Усохшую, белую, маленькую голову в дервишском пыльном нелепом колпаке-кулохе… Прошептал:
— Был, сынок… Но люди оббили все мои плоды… И глаза не пощадили…
Старик плакал… Слезы текли из слепых глаз… Странно… Я никогда не думал, что слепые могут плакать… Что слезы льются и из слепых глаз… Странно.
О боже, что за земля?.. Что за люди?.. Что за страна, где и слепцы плачут?..
— Бобо, разве не трахома съела ваши глаза?..
— Нет… Эмирский палач умело, ловко выколол, вычерпал, вытеснил, выдавил, выпустил их из орбит ореховыми тонкими стрелами… Я видел, как в последний раз мои глаза текли по ореховым точеным заостренным палкам… Видел в последний раз, как текли мои глаза… Уходили по ореховым гладким палкам… Палач был умелым… Даже боли не было… Глаза ушли…
— За что, бобо?..
— Мои глаза с детства очень много видели… Они не были ослеплены любовью, как твои… И потому они видели нищую нашу землю… убогие кибитки-мазанки… худых дехкан на чужих полях… баев с камчами… эмирских тучных стражников-сарбазов… и кишлачных босых и в декабре детишек с рахитичными сизыми животами, похожими на купола богатых мавзолеев… Ай, эти невинные маленькие люди!.. Я благодарю Аллаха, что больше не вижу их… В нашей стране лучше всего быть слепым… И те, кто имеет глаза, притворяются слепыми… А я все чувствую… все вижу лучше зрячих… Я слепец, но я открываю глаза зрячим… Я говорю, кричу, пою, воплю на всех дорогах, что Аллах создал всех людей равными и не должно быть ни хозяина, ни раба на этой земле… ни бедняка, ни богача!.. Ведь святой Омар ибн уль Харис говорил, что сам пророк Мухаммад по смерти своей не оставил ни динара, ни дирхема, ни раба, ни рабыни, ничего другого, кроме старого мула, оружия и лука… У меня слабые малые хилые руки… Они не в силах поднять даже кетмень… Но я борюсь языком, словом…
— А надо бороться кетменем, — мрачно сказал Рустам-палван.
— Надо бороться и кетменем и языком, — сказал Насреддин…
— Язык сильнее кетменя…
— Любовь сильнее и кетменя и языка!.. Я люблю Сухейль!.. Я хочу пить арычную воду!..
— Эх, сынок, слепой ты!.. Любить в наше время — все равно что птице слепо класть яйцо на караванной пыльной проезжей дороге иль строить, вить гнездо в осенних холодных ветвях нагой белой айвы. Прошел караван — и копыто верблюда смяло, убило, удавило невинное беззащитное яйцо. Налетел ветер — и гнездо распалось, рассыпалось, разлетелось, развеялось… Погляди на эти глиняные столетние слепые кибитки, на эти нищие низкие глухие саманные дувалы… На этих детишек с коровьими печальными очами… Разве можно тут любить?.. Разве можно?..
— Да, бобо!.. Можно!.. Даже Великий Шелковый Путь зарастет колючкой и саксаулом, если новые и новые караваны не пойдут по нему…
— Пусть зарастет колючкой и саксаулом, если это Путь Зла! — яростно закричал дервиш и схватился за свой посох, и печально отозвались, запели металлические кольца…
— Нет!.. Нельзя истребить Путь Жизни!.. Нельзя отдавать его колючкам, черкезу, тандыму и саксаулу!..
— Ты слепой, дурной… Ты вешний, ярый, хмельной, оглохший бычок… Мне жаль тебя… Жаль… Но в твоих незрелых, мутных словах есть соль — осадок мудрости… Я люблю и прощаю тебя, сынок… Пусть подольше не проходит твой хмель!.. Бычок!.. Не споткнись раньше срока!..
…И тут я вспомнил, как мой отец одним ударом кулака укладывал в траву разыгравшихся хмельных травяных луговых бычков и как лежали они в траве, сваленные, сбитые, тихие, одурманенные, вялые, далекие… Покорные, сломленные…
Но!..
— Бобо!.. Я люблю Сухейль!.. Я хочу пить арычную глиняную полевую дикую воду!.. Помогите мне!.. Она ждет меня!.. Арык течет — Сухейль ждет!.. Помогите мне!..
— Я помогу тебе, Насреддин… А пока берись за мехи! Цепь ковать будем!.. Берись, бычок!.. Ночью полезем на крепостную стену… — Это сказал Рустам-палван.
Ночью!..
Сухейль!..
Ночью!..
НОЧЬ!
…Ибо сильна, как смерть, любовь!..
Айе!.. Сухейль!.. Ночь!.. Ночь!.. Ночь!.. Ночь!.. Уже, уже ночь!..
Айе!.. И дождь!.. Дождь!.. Дождь!.. Дождь!.. Зачем, зачем дождь?..
…Мы с Рустамом-ака бежим, бежим, крадемся по осеннему плывущему, ползущему, хлопковому темному волчьему полю… Падаем, раздираем лицо о тусклые острые голые кусты-гузапаи. Дождь осенний, холодный… Волчий дождь… Нехороший… Поля ползут… Сосут… Расходятся под ногами… Разбредаются…
У меня в мешке свежая, еще не остывшая, длинная тонкая цепь. Теплая еще от ковки… На конце цепи острый крюк, чтобы зацепиться за крепостную стену…
Ночь!.. Дождь!.. Темные, топкие, необъятные поля, поля, поля…
Айе!.. Ночь!.. Сладкая!.. Уже!..
Айе!.. Дождь!.. Горький!.. Зачем?..
Но цепь, цепь теплая!.. Свежая!.. Она спасет!..
— Сухейль!.. Ты ждешь?..
Где крепость?.. Где твоя Офтоб-кала?.. Где твои стены высокие?.. Где твой белый жемчужный парчовый уйгурский чекмень?.. Где красные сафьяновые йеменские тихие ичиги?.. Где темные крупные, крупные гранатовые бусы?.. Где птичья быстрая головка со сливовыми глазами?..
Айе!.. Где?..
Опять у меня во рту суховей!..
Опять две рысьи низкие беззвучные старухи с полыхающими дамасскими узкими долгими шелестящими бритвами в руках настигают, настигают меня в топком изумрудном рисовом родном солнечном поле, поле, поле…
Ночь!.. Дождь!.. Бежим!.. Цепь в мешке теплая, свежая!..
— Ака!.. Мы не заблудились? — кричу я в дожде.
— Нет, бычок. Я знаю дорогу. Скоро уже. Тебе не холодно, бычок?..
— Нет, ака. Я люблю Сухейль!.. Она ждет!.. Она сидит в ветвях айвы… И ждет!..
— Она птица?.. — смеется Рустам-палван.