— Да. Она айвовая птица. В первый раз я увидел ее во сне…
— Ладно. Не промокни, не простудись, а то твоя птица не сможет обнять тебя… Она же птица, а не рыба…
Рустам-палван смеется. Я вижу перед собой в темном тесном дожде его вольную, добрую спину, и от этой спины мне становится спокойно и тепло среди осеннего ночного ползущего неверного поля…
Ночь!.. Дождь!.. Сухейль, ты где-то рядом!.. Скоро, Сухейль!..
Айе!.. Вот она!.. Офтоб-кала!..
В дожде перед нами неясно и сыро вырастает крепостная высокая стена. Высокая!.. С нее стекает глиняная густая дождевая вода. Вязкая эта вода несколько раз сносит нас… Уносит от громады стены…
Стоим. Замираем. Прислушиваемся, но никого не слышно в ночном безлюдном волчьем дожде… Крепость спит… Жизнь хмельных ее обитателей уже ушла в пьяные сонные подушки и ковры… Да!.. Тихо!..
Только дождь сечет саманные глухие стены… Только дождь сечет ночные поля… Только дождь сечет нас…
Рустам-палван берет у меня мешок, вынимает тонкую долгую, теплую еще от недавней ковки цепь с острым крюком и, сильно раскрутив ее над головой, швыряет вверх…
Крюк цепляется о скользкий текучий край стены, срывается и падает вниз, едва не ударив нас… Потом он еще раз бросает крюк вверх… Но ему не везет. Он слишком сильный.
Тогда я бросаю крюк, и он сразу крепко входит, намертво врезается в стену…
— Молодец, бычок! — улыбается Рустам-ака. — Раз ты так ловко закинул тяжелый крюк, можешь смело лезть на дерево к своей девушке-птице!.. Давай!.. Влезай по цепи!..
— Спасибо, ака!.. Возвращайтесь в кишлак… Спасибо за цепь!..
— Ладно, бычок…
…Я долго лезу, карабкаюсь по мокрой, скользкой цепи. Цепь режет мне руки. Продрогшие судорожные ноги мои бьются, маются, топчутся, скользят о сырую текучую тупую стену.
Долго я лезу… Но вот я уже сижу на стене… Перебираю, поднимаю цепь с земли и спускаю, бросаю ее в крепостную дождливую зияющую тьму…
Спускаюсь, съезжаю по цепи вниз… Цепь рвет, мучит кожу на ладонях и пальцах, но я не чувствую этого.
Айе!.. Я в крепости!.. Сухейль, где ты?..
Я бегу по мокрому тяжкому айвовому саду.
Уже не золотятся в дожде тесные шершавые поздние телесные плоды… Уже не золотятся… Уже все айвы сошли, упали, упали с холодных дымчатых мерлых ветвей…
Уже упали!..
Только в дождливых ветвях темнеют, тянутся, осыпаются мокрыми соломинками разбухшие пустынные птичьи гнезда…
И тут я вспоминаю лицо дервиша-слепца: любить в наше время — все равно что птице слепо класть яйцо на пыльной проезжей караванной дороге иль строить, вить гнездо в осенних холодных тайных ветвях нагой белой айвы… Прошел караван — и копыто верблюда смяло, убило, удавило невинное хрупкое, беззащитное яйцо… Налетел дождливый ветер — и гнездо распалось, рассыпалось, разлетелось, развеялось…
Но нет!..
Я бегу по мокрому ночному саду!..
— Сухейль!.. Сухейль… Где ты?..
Я бегу по саду. Я ищу свое гнездо. Я ищу тебя, Сухейль!.. Где ты?.. Айе!.. Вот арык… Он разбух, развалился, расширился от дождя!.. Я бегу вдоль арыка… по арыку… Арык стал рекой!.. Темная острая большая гибельная вода доходит мне до коленей… до живота… до горла…
— Сухейль!.. Где ты?.. Где твое дерево?.. Твое гнездо?.. Я люблю тебя, Сухейль!.. Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. Арык стал рекою, Сухейль!..
Я плыву, плыву, тону, тону, тону, тону в арыке, в реке…
— Сухейль, Сухейль, я пришел пить арычную воду, арык стал рекой!.. Сухейль, где твое дерево?.. Где ты?.. Где твое гнездо?..
Я плыву, тону в арыке…
Айвовая золотая немая кочующая птица, птица льнет к шершавым, золотым, душным, душистым поздним, забытым айвовым плодам, плодам, плодам… Задевает их… Роняет… Сонная птица льнет к сонным напоенным плодам!.. Льнет… Вьется… Бесшумная птица айвовая, золотая в золотых, золотых плодах… Жгучая!..
Я плыву, тону в арыке…
— Сухейль, где ты?.. Я пришел пить арычную воду, а арык стал рекою!.. Где ты, Сухейль?..
— Я здесь, ака… Я думала, что вы не придете… Дождь такой густой, темный!..
— Я пришел, Сухейль… Но арык стал рекою… Я думал, что ты не будешь ждать меня, Сухейль…
— Арык течет — Сухейль ждет… Река течет — Сухейль еще больше ждет!..
Я с трудом вылезаю, выплываю из ночной глиняной реки… Вот оно, дерево Сухейль!.. Это ее голосок — лепесток дикой вешней алычи падает в дожде…
Дерево одиноко стоит среди реки… Айва нагая!.. Одинокая!..
— Сухейль, можно к тебе на дерево?.. Тут мокро… вода большая… Можно, Сухейль?.. Тут река… Можно?..
— Да, да, ака… Идите сюда… Тут сухо…
Я лезу по мокрому узловатому стволу айвы. Лезу наверх. Руки и ноги мокрые, дрожат. Чего они дрожат?..
На ветвях стоит деревянная бухарская суфа, над нею крыша из камышовых плотных плетеных циновок. Дождь не проходит сюда.
Тут сухо, тихо…
Сухейль сидит… Тихая на тихой суфе…
Сухейль глядит… Тихая!..
Глаза сливовые молят!.. О чем молят?.. Я не знаю. Не знаю я…
Дождь мягко и сонно сыплется, шелестит, шуршит о камышовые циновки.
Я весь мокрый. Я плыл в реке. Я весь дрожу… На тихой деревянной бухарской суфе…
Тогда она говорит… Шепчет. Шелестит… Ласкает… Лелеет… Тогда она говорит…
Говорит…
А я дрожу и гляжу на ее узорчатые тихие неслышные йеменские красные сафьяновые ичиги… на длинный жемчужный парчовый уйгурский чекмень… на рубиновое аксамитовое платье… на гранатовые крупные бусы, бусы, полыхающие темным глубоким колодезным неспокойным огнем… на бусы гляжу… на губы — разлившиеся полные реки… на сливовые беззащитные глаза… на золотую ковровую айвовую тюбетейку… на птичью маленькую головку…
Дождь мягко и сонно сыплется, шелестит, шуршит, льнет к камышовым циновкам…
Тогда она говорит:
— Ака, вы промокли… Ака, вы дрожите… Ака, вы заболеете… Ака, а у меня нет ни горячего чая, ни вина… Ака, вы должны согреться… Ака, я не знаю, как вас согреть… Возьмите мой чекмень, ака… — она снимает с себя жемчужный чекмень и протягивает его мне…
— Не надо, Сухейль… Мне не холодно… Это арык стал рекою…
— Вам холодно, ака… Вы весь дрожите… Возьмите мои ичиги, ака… — и она снимает с ног ичиги и протягивает их мне…
— Не надо, Сухейль… Мне не холодно… Арык стал рекою…
— Вам холодно, ака… Закутайтесь… Вы весь дрожите… Возьмите мое платье, ака… Оно теплое, как одеяло… — и она снимает с себя тяжелое рубиновое аксамитовое платье…
— Не надо, Сухейль… Я не от холода дрожу!.. Это арык стал рекою…
— Возьмите тюбетейку, ака… И бусы тоже…
— Не надо, Сухейль!.. Зачем мне бусы?.. Зачем бусы?.. Бусы-то зачем?..
— Вам холодно, ака… Вы дрожите… Вы не можете согреться… Дождь, да?..
— Нет, Сухейль…
— Возьмите… меня… ака… Ака!.. Вам же холодно!.. Ака!..
— Сухейль, Сухейль, это арык стал рекою!.. Сухейль, теперь и ты дрожишь!..
— Да, ака… Арык стал рекою, ака!.. Арык стал рекою, ака…
— Я люблю! люблю! люблю! люблю! люблю! люблю! тебя! тебя! тебя!.. Сухейль!.. Дочь бека!.. Арык стал рекою!.. Сухейль!.. Стал рекою!..
— Я люблю! люблю! люблю! люблю! люблю! люблю! вас! вас! вас! Ака Насреддин!.. Сын горшечника!.. Да!.. Арык стал рекою!.. Ака!.. Стал рекою!..
Дождь, дождь, дождь мягко, сонно, дремотно сыплется, шелестит, шуршит, льнет к камышовым циновкам… Упирается в них… Шумит… обволакивает, завораживает… затуманивает…