— Арыыыыыык стаааааал рекоооооою, Сухейль!.. Айеее!..
— Арыыыыыык стаааааал рекоооооою, Насреддин!.. Айеее!..
Ночь!..
Дождь!..
Река!..
Дерево!..
Но!..
И шел дождь.
И арык стал рекою.
И дева стала женою.
И стало утро.
И ночь стала утром…
И пришло сырое незрелое утро. Темное утро… Кислое. Уже мокрый, тяжелый сад возникает, мается, обозначается в дожде… Призрачный… Нагой… Слепой дремучий осенний сад… Нет уже плодов в нем. Затаились до весны…
— Пора, Насреддин!..
— Пора, Сухейль!..
— Я приду сегодня ночью…
— Я буду ждать, ака… Возьмите чекмень… Там дождь…
— Не надо! Мне хорошо! Горячо!.. Счастливый я, Сухейль!..
— Возьмите, ака, чекмень…
— Хорошо, Сухейль… Я беру чекмень… Но тут твои бусы… твои гранатовые бусы, Сухейль… Ты забыла их на чекмене… Возьми их… Надень…
— Это не бусы, ака… не бусы… это моя кровь… первая… ака… Не берите чекмень, ака…
— Нет!.. Я возьму чекмень! Я люблю этот чекмень! Я буду хранить его!.. Вечно!.. Сухейль!.. Я счастливый! Горячий! Хочу петь! Хочу кричать!.. Эй, люди!.. Я люблю, люблю, люблю!.. Я люблю Сухейль!.. Эй, люди!..
— Тише, ака!.. Вы разбудите Кара-Бутона!.. Он убьет вас!.. Тише! Идите, ака!.. Бегите, пока не проснулся Кара-Бутон!..
— Эй, люди!.. Я счастливый!.. Я горячий! Я люблю Сухейль!.. Она моя! Моя Сухейль!..
Айе!..
СМЕРТЬ
…И там, где много жизни, — там много смерти…
Айе!..
Опять я бегу, бегу по утреннему зыбкому сырому крепостному айвовому саду!..
В первый раз я бежал в фазаньем гаремном чапане Махмуда Талгат-бека…
Где вы ныне, почтенный усопший бек, мой неудачный муаллим, Учитель Любви?.. Пустили ль вас в райские дремливые медоточивые сады, сады, сады?.. Иль смерть в гареме была вашей последней смертью?.. И вы сладко умерли, уснули, отошли, успокоились, как осенняя вялая тяжкая застрявшая, оттрепетавшая, заблудшая в меду муха?.. Блаженна ль муха таковая?.. А?..
Айе!..
Тогда золотые телесные айвы, последние, поздние, теснились на ветвях… Избыточные!..
Теперь я бегу по саду в жемчужном чекмене Сухейль, а плодов уже нет на ветвях, а деревья, деревья уже нагие, уже пустынные, а плоды уже оббиты, обобраны…
Но!.. Я счастливый! Я щедрый! Я вешний!..
— Эй, люди!.. Я люблю Сухейль!.. Она моя!.. Моя Сухейль!.. Моя!..
Я кричу, я бегу по зыбкому сырому смутному дождливому саду… И тут что-то мнится, чудится мне… какая-то тень неясная, размытая плывет, мелькает за туманными стволами…
Я останавливаюсь, всматриваюсь: тень размытая уходит… Или только чудится мне это?.. Или это клочья тумана тянутся, разбредаются, стелются, ползут…
Утро сырое, незрелое, темное… Кислое утро…
Но я бегу, бегу по саду в мокрых, льнущих, липких туманах… Я часто дышу, я глотаю ватные эти текучие туманы!
— Сухейль, я люблю тебя!.. Люблю!..
И тут что-то мягкое, тихое, мокрое опускается, окутывает, опутывает мою бритую голову… Это птичье соломенное вязкое размытое развеянное гнездо… Палое гнездо…
Я не снимаю его с головы. Оно, как соломенная чалма, защищает меня от дождя… Я бегу в соломенной чалме…
И тут в дожде опять плывет, тянется передо мной лицо дервиша-слепца: любить в наше время — все равно что птице строить, вить гнездо в осенних холодных тайных ветвях нагой белой айвы… Налетел дождливый ветер — и гнездо распалось, рассыпалось, разлетелось, развеялось…
Нет!..
— Сухейль, я люблю тебя!.. Наше гнездо не распалось! не развеялось! не рассыпалось! не разлетелось! Нет!..
Я бегу по саду.
У меня в руках заветный жемчужный чекмень… с гранатовым следом!..
Чекмень шершавый, как плод айвы!..
В тумане вырастает крепостная стена. Я бегу вдоль стены. Ищу цепь… Нахожу. Пробую, тащу ее изо всех сил на себя — не сорвался ли крюк. Не сорвался. Рустам-палван — хороший кузнец…
Я оборачиваюсь и в последний раз гляжу в туманный сырой смутный зыбкий сад. Опять мне чудится, что чья-то тень там, за дождливыми стволами деревьев, ходит, стелется, прячется, следит… Нет… Туманы бродят…
В одной руке у меня чекмень. Другой рукой я хватаюсь за цепь… Цепь холодная, жесткая. Остыла за ночь.
Я долго лезу, карабкаюсь, тащусь по цепи. Подниматься на одной руке трудно, но я помогаю цепкими ногами…
Дождь… Глина, медленная, текучая, ползет по саманной стене… Но вот я на вершине стены… Уже. Дышу тяжело. Перебираю, поднимаю на вершину стены цепь из садовой туманной тьмы…
И!..
И тут родной густой охрипший сырой чей-то голос говорит снизу:
— Насреддин, бычок, это ты?..
Айе!..
— Ака!.. Друг!.. Родной!.. Брат… родной мой… Что ты тут делаешь?..
— Жду тебя, бычок… Слезай скорее… Скоро светло станет… Спать хочется…
— Ты всю ночь ждал здесь? У стены? В дожде?..
И тут я вытаскиваю, выдираю крюк из саманной глины и с цепью и чекменем в руках прыгаю, лечу слепо, радостно во тьму с высокой стены…
— Эй, Рустам-ака!.. Друг! Брат!.. Родной!.. Ты же весь промок, продрог!.. Зачем, друг?..
Я падаю в мягкую ползущую грязь и потому не разбиваю, не нарушаю, не подворачиваю ноги…
Я обнимаю Рустама-ака, я почти плачу от счастья, от любви к Сухейль, к Рустаму-ака, к этому туманному незрелому таящемуся утру…
— Зачем, друг?.. Я не знал, что ты здесь… Я думал, что ты ушел в кишлак… А ты всю ночь сидел у стены под дождем… Ждал… А я был с девушкой…
— Кому дождь, кому — девушка… У тебя же это в первый раз, бычок… Я волновался за тебя… Все прислушивался сквозь дождь — не зовешь ли на помощь, — улыбается Рустам-ака…
И он еще улыбается. Шутит. Родной мой… Промокший, продрогший, иззябший, как забытый, привязанный к деревянному колу теленок в пустынном поле… Друг!..
— Накинь на плечи чекмень, ака. Он сухой. Это ее чекмень… Сухейль…
— Пойдем ко мне в кузницу… Выпьем бузы… Согреемся…
— Бежим, ака!.. Айе!.. Хорошо!.. Душа горит!.. Летит!..
— Хорошо, бычок!..
Я набрасываю чекмень на плечи Рустама-ака и наматываю цепь себе на руку…
— Бежим, ака!..
Рустам-ака куда-то глядит на стену, в туманы ползущие, точно видит он там кого-то, точно чует…
— Ты видишь кого-то, ака?..
— Нет, бычок… Показалось мне… Пойдем… Иди первым… Я за тобой…
Мы быстро идем прочь от крепости, от туманной стены… Вязнем в тучной, щедрой грязи… в утреннем сиротском дождливом поле… Быстро идем… Почти бежим… Тонем… Бежим… Поле бесконечно… Дождь бесконечен… Жизнь бесконечная!..
Веселая!.. Айе!..
Я бегу по полю… Светает уже… Крепость давно пропала в туманах… давно позади осталась…
— Ака, скоро кишлак. Сейчас выпьем бузы. Ой, ака, я петь хочу… плясать!.. Душа ликует! горит!..
— Выпьем бузы — и пой, пляши, бычок!.. Такая ночь один раз в жизни бывает. Больше не будет. Одна на всю жизнь… Как мать…
Уже показался в тумане засохший китайский карагач. Уже наш кишлак, наш малый нищий кишлак сиро, сыро плывет в тумане вокруг нас… Уже редкие горькие осенние глухие петухи кричат обрывисто…