— Бобо, но вы же говорили мне, что людям нужно светлое слово… Слово Истины… Слово Правды… И вы хотите, чтобы это слово осталось на дне зиндана, бобо?..
— Сынок, я устал будить мертвых, кричать в уши глухих… указывать путь слепцам… Сынок, я устал от страны слепых… Я устал от страны, где только слепец, где только слепец с выколотыми очами видит, видит, видит… Я устал, сынок… Я хочу в могилу… И меня не надо нести на кладбище… Я уже в могиле… Но ты, сынок!.. Но ты!.. Ты молодой, вольный… Широкий… добрый… И язык у тебя — как дамасская бритва… Ты иди к людям!.. Ты неси мое слово!.. Слово Правды!.. И не бойся палачей!.. Что они могут сделать?.. Только выколоть глаза… Только отрезать голову… И все!.. Какая малость, сынок!.. Душу-то они не выколют… не отрежут… Иди, сынок!.. Иди на Великий Шелковый Путь!.. На Великий Путь борьбы со злом!.. Оставь малые тропинки и дороги и иди на Великий Путь… Иди, сынок… Аллах тебе поможет!.. Иди… Не плачь обо мне… Я счастливый… Я очень, очень счастливый…
Он обнимает меня неслышными пергаментными своими ласковыми руками… Обнимает… Гладит меня по бритой голове… по щекам… по губам…
Я плачу, и мои слезы текут по его шершавым дрожащим добрым отчим пальцам…
— Не плачь, сыпок… Я счастливый… Иди на Великий Путь… Большому каравану — большая дорога…
— Прощайте, бобо… Отец… Я пойду на Великий Путь… Я верну подлую стрелу атабеку Кара-Бутону… Я найду его и в Бухаре… Я освобожу всех, кто сидит в зпнданах моей земли… И тогда вернусь к Сухейль!.. Прощайте, бобо… Прощайте!.. Айе!..
И только слезы ученика остались на пальцах учителя…
Прощайте, Учитель!.. Мы больше никогда не увидимся!..
Прощайте!..
ПРОЩАЙТЕ!.
…И тот, кто уезжает, увозит с собой только четверть страданий…
Прощайте!..
Прощайте, мой старый отец Мустаффа-ата!..
…Мы сидим у сандала в низкой дряхлой сыпучей нашей кибитке-мазанке и на прощание пьем подогретую бузу из глиняных отцовских пиал…
Прощайте, моя старая мать Ляпак-биби!..
…Она всю ночь не спала, ждала меня, мучилась, томилась и сейчас глухо, слепо уснула на выцветшем, вытертом холодном паласе…
— Отец, не надо, не будите ее… Пусть спит… Я ведь скоро вернусь… Пусть спит моя мать!.. Пусть спит моя Ляпак-биби!.. Родная!..
Я гляжу на ее спящее древнее лицо… У нее нос с горбинкой…
— Спите, моя Ляпак-биби… Я скоро вернусь… Мать… Мама… Оя…
— Насреддин, ты надолго уезжаешь… Может быть, мы и не увидимся больше на этой земле… Я хотел… я хочу тебе сказать… Сыпок… сын…
Он заикается… Пьет бузу для смелости… Отец… Родной… Вы старый… У вас руки дрожат… Вы старый горшечник… гончар… Уже у вас глина рвется, идет комом, горбится… не покоряется вам гончарный круг… Уже все ваши пиалы, косы, кувшины, хумы — все они кривые, косые, неверные… И их уже никто не покупает… Вот они стоят, мерцают бесчисленно в нашей кибитке, словно подбитые земляные низкие хромые смутные птицы… Косые… кривые… странные. Никто их не покупает… Но вы продолжаете их творить, лепить… Вы не можете остановиться, гончар…
Не можете…
— Ата, я хочу вам сказать на прощание, что мне очень нравятся ваши кувшины, пиалы, косы, хумы… Они непохожи на другие… Они странные… Прекрасные… Как нос моей матери!.. Я люблю ваши кривые, неровные кувшины, ата!.. Я люблю подбитых, низких хромых птиц, ата!..
— Сыпок, я старый… Глина рвется… Горбится… Уже не дается… Глаза слепнут… Руки лгут…
— Прощайте, прощайте, ата… Я скоро вернусь… Скоро… Только верну подлую стрелу Кара-Бутону… Только освобожу узников зинданов… И сразу вернусь!.. Скоро! К вам, мои родные… Отец и мать!.. Ата и оя!..
— Я хочу тебе сказать, сынок…
— Не надо, ата… Я все знаю…
— Мет! Я должен тебе сказать… Может быть, мы больше не увидимся на этой земле…
— Не надо, ата… Я ведь знаю…
Я знаю, что он хочет мне сказать… Он хочет сказать, что он и Ляпак-биби не родные мать и отец мне. Что они нашли меня, брошенного сироту-младенца, где-то на Великом Шелковом Пути… Я давно знаю об этом… Кишлачные вездесущие старухи с детских моих дней сладострастно хищно нашептывали мне в уши: сынок… сиротка… брошенный… найденный на дороге… Алыча придорожная… сиротская… Насреддин…
Но я люблю придорожную вольную алычу… Она открытая… Она несет, дарит плоды с золотой вязкой, острой мякотью пыльным прохожим путникам, странникам, каландарам… Она не обнесена, не схвачена, не удушена слепым глухим дувалом… Я хочу, хочу быть придорожной щедрой безвинной привольной алычой, открытой людям… Я хочу быть придорожной алычой…
Но!
— Не надо, ата… Не надо… Я знаю…
Но он говорит, и я не могу остановить его…
— Мы долго были бездетными… Аллах не давал нам потомства… О, сколько раз, таясь, бегали мы за погребальными носилками на похоронах, чтоб душа усопшего, утихшего, ушедшего, как тихая веющая вешняя бабочка, перешла, впорхнула в душу нашего будущего мальчика… Но отлетала бабочка… Но не было мальчика… Тогда мы пошли на Великий Шелковый Путь… Тогда мы пошли к Амударье… к древней богине Ардвисуре Анахите… к широко разливающейся… благодатной… выращивающей семена мужей… подготавливающей материнское лоно жен… делающей легкими роды всех жен… Мы бросали соль в реку… много соли… Река стала соленой, как море… Там было много бесплодных мужей и жен… Много соли ушло к Анахите…
— И все бросали соль?..
— Да…
— Ата, нужно вам было бросить Анахите кусок сахару!.. Она наверняка устала от соли!..
— Я так и сделал… Тайком от матери!.. Я бросил богине кусок бухарской халвы!.. И сразу! И сразу услышал твой плач!.. Ты лежал на маленьком речном травянистом островке Аранджа-бобо… На самой отмели… Рядом с набегающими вешними мутными волнами… Ты был завернут в яркий хоросанский дастархан, на котором были многие густые следы вина и масла… Рядом с тобой стоял глиняный кувшин с бузой и две самаркандские лепешки с кунжутом… Я так и не знаю, как ты попал на речной остров… Кто твои мать и отец?.. Кто ты?..
— Не надо, ата… Не надо…
— Кто ты?.. Индус?.. Перс?.. Узбек?.. Таджик?.. Казах?.. Киргиз?.. Грек?.. Иудей?.. Араб?.. Турок?.. Так и не знаю… Велик и многоязык кишащий, неоглядный базар народов, проходящих по Великому Шелковому Пути!.. Так и не знаю — кто ты?.. Я даже обрезание тебе не сделал…
Айе!.. Вот почему гаремные низкие рысьи степные старухи с полыхающими узкими бритвами гнались за мной… настигали меня… отставали… отставали… отставали… Отстали они…
— Ата, почему с раннего детства люди стараются что-то отнять, отрезать, отобрать у человека?.. Избить его, притеснить, пригнуть?.. Вначале отрезают кусок невинной кожи, потом секут плетью, потом бьют палками, потом сажают в зиндан, потом хотят отсечь веселую беззащитную привольную голову, потом душу растоптать, разъять, разбить, как вазу горного хрусталя, резную певучую вазу?.. Почему, ата?.. Почему, ата, нельзя жить без дамасских полыхающих бритв, без афганских сладких дынных ножей?.. Почему я ухожу на Великий Шелковый Путь, чтобы вернуть Кара-Бутону его подлую ночную стрелу?.. Почему я хочу освободить узников зинданов?..
— Сынок, я знал, что ты уйдешь на Великий Путь… Ты там родился… И уходишь туда… Как птица, льнешь, тянешься к гнезду…
— Нет, ата! Нет, родной! Нет, отец!.. Мое гнездо здесь… Я вернусь сюда… Скоро вернусь… Мы снова будем сажать рис… и пить бузу из ваших кувшинов!..
— Нет, сынок… Ты не скоро вернешься… Не застанешь нас… Поле рисовое заглохнет, сорняком зарастет… Кибитка развалится. Муравьи ее съедят…