Но ты нарушила клятву Пророка о женах… Но ты подносила кумыс в турсуках не только мужу своему… И я задушил тебя косами твоими… И я связал ими тесно горло твое…
…Да!.. Жены!.. Но Таджичка… Таджичка… Таджичка… И нет тебя средь жен… И далёко… И я брожу средь прошлых жен, как средь деревьев одичалых сонных сонных…
Сон!..
И где? где? где?.. Ай!.. Вот она!.. Вот оно!.. Вот оно!.. Таджичка!.. Дальняя!.. Зыбкая!.. Моя!.. На миг! Навек! Возлюбленная!.. Полевая! Простая!.. Дехканка!.. Дитя!.. Стой!.. Стой!.. Стой!..
Постой!.. в мозгу сонном старом зыбком как среди ноля зимнего нагого хладного пустынного постой… немного постой… Да!..
Таджичка, ты стоишь, а я вспоминаю…
Тридцать лет назад в блаженный Год Собаки я стал Амиром Карши и Шахрисябза!..
И я ехал по кешской дороге с моими хмельными конниками чагатаями друзьями Джаку, Ильчи-бахадуром и Давлатшахом…
И там (там! там! там!) у самого Ходжа-Ильгара было плескалось колебалось стояло медвяное тяжкое поле пьяных бражных маков опийных афганских тяжких бредовых текунов маков…
И была осень… И был Месяц Мака…
И поле уже текло источало истекало дремным со-ком-кукнаром капало…
И там по горло в маках шла Таджичка шло Дитя Согдианка с бусами стеклянными…
И поле истекало… И чадило… Млело… Тлело… Спело… И дурманило…
И я сошел с коня макового сонного туманного… И вошел в маки и стал свой долгий пояс развязывать… И потом сорвал с Таджички стеклянные бусы…
И она стояла и у нее голова была гладкая ладная как головка пьяного мака… И голова моя была хмельная тяжелая дурманная…
И поле текло бредовыми дымными маками…
И мы легли в поле и мяли маки… И текли соки сонные дремные медовые соки кукнара… И мы встали…
И тут я увидел что глаза у нее лазоревые дымчатые переливчатые бирюзовые… И они текли проливались переливались… Страдали…
И я сказал: кто ты?..
И она сказала: я Ханифа-Мак… Таджичка… У меня бирюзовые глаза Согдианы…
…Тогда я пошел к коню… К коню Амира-Гурагана…
А она осталась в поле… Она дехканка…
…И текли в поле помятые текуны — маки…
Но! но! Господь, прости!..
Но семя Джахангира!.. Семя Гурагана!.. Семя Тирана в поле пало!.. С коня царского в лоно дехканки!.. Айя!..
Прости Аллах!.. Прости за поле пьяных бражных слепых святых сонных дымных маков маков маков!..
Прости мне Аллах Таджичку Дехканку… Ведь у нее глаза лазоревые Согдианы…
И я повелел, чтоб Мавзолей надгробный мой был с Глазом-Куполом лазоревым печальным многодальным маковым… Чтоб и в гробу воспоминал я согдианку в поле маков…
Айя!.. Что я?..
Айя!.. Уран!..
Таджичка!.. Я воспомнил… Я нашел тебя во днях прошлых пыльных святых сладких дальних… Теперь иди навек усни в мозгу моем как в поле поле дремных сонных дальних дальних смутных мутных мятых маков маков маков истекающих чадящих пьяный сок — кукнар творящих…
А я усну в дремливых теплых курпачах — одеялах родного Ходжа-Ильгара.
А я сплю в ночной глухой кибитке среди сада снежного одичалого…
А я сплю, а Ходжа Насреддин глядит на Ханифу-Тюльпан, на согдианку…
А я сплю, а у меня уже была маковая согдианка, а уже лежала со мной в маках бражных пьяных… Ханифа-Мак таджичка дехканка с лазоревыми бирюзовыми согдийскими дымчатыми текучими глазами… Уже была… Уже лежала в маках липких горьких сладких… Уже я вспомнил… Уже я засыпаю… Уран!.. Учча… Очча… Уааа…
Но тут…
Но тут дверца утлая грушевая сырая ветхая косая дверца кибитки тихо открывается и входит старуха… Слепая!.. Айя!..
МАМЛАКАТ-КУБАРО
…Айя!..
И входит старуха… Слепая… Прямая… Как ствол белого тополя — арара пирамидального…
И Ходжа Насреддин глядит на нее и встает с тихих курпачей и голову опускает как теленок лобастый вешний виноватый…
И Тимур глядит на нее узкими сонными глазами уходящими барласскими и в темный угол отодвигается, как пес вороватый неприкаянный…
И Ходжа Насреддин глядит на нее и узнает вспоминает…
Ты!.. Мамлакат-Кубаро!.. Родная!.. Живая!. Кормилица далекая моя!.. Откуда ты?.. Из сада одичалого?.. С мазара с кладбища?..
Ты нашла меня на острове Аранджа-бобо… Ты меня сохранила вырастила выкормила… Ты живая… Ты от трахомы от пендинок-язв от старости слепая… Моя матерь… Сладкая… Былая… Давняя… И твои густые еще волосы снежные снежные так тихо так кротко так знакомо пахнут… Матерь…
— Ханифа-Тюльпан, кто тут?.. Я чую — кто-то есть в кибитке кто-то дышит…
И она слепые руки по кибитке распускает тянет ищет нежно и уже уже ласкает слепыми сухими летучими певучими пальцами…
— Бабушка, это два путника заблудились затерялись… Они в Мекку идут… И зашли к нам, в Ходжа-Ильгар…
— А Ходжа-Ильгара уже нет… Есть только дикий снежный сад…
…Айя…
Я стою, как высохший китайский карагач…
И тут слепая находит пальцами дрожащими меня!.. Меня! меня! меня!..
Ай!.. Матерь дальняя живая… Из каких ты дней пришла?.. Пришла. И не узнала…
И слепые пальцы по лицу моему по бороде по груди моей дрожат бегут текут стоят…
— Зачем ты плачешь, путник?.. Зачем ты так долго не был?.. Зачем ты так опоздал?.. Зачем ты весь в ранах, мой мальчик?.. Зачем ты вернулся, Насреддин, сын мой?..
Она стоит. Надо мной…
И пахнут пахнут снежной горной бездомною арчой (опять!) родные седые снежные далекие волосы ее…
И я как свежий агнец в вымя матери-овцы тычусь в нее головой седой…
И пахнет снежной чистою арчой…
— Сынок, ты не один. Кто ж с тобой?..
…И она отходит от меня и слепыми руками по кибитке бродит бредит грезит ищет другого…
А другой сидит таится в углу и долго долго долго она ищет его… И находит… И долго слепыми сухими чуткими тихими дрожащими пальцами по лицу его каменному острому немому бродит вспоминает по руке сохлой беспалой перстами зрячими бездонными ходит ласкает…
— Зачем ты пришел, путник? Зачем ты погубил столько людей?.. Зачем сотворил ты столько вдов и сирот?.. Зачем рука твоя убитая иссохла?.. Зачем ты убил Ходжа-Ильгар, родной кишлак свой?.. Зачем ты убил свою родину?.. Зачем ты не плачешь, мой мальчик?.. Зачем ты жестокий? Тимур, сын Текины-хатун, тихой улыбчивой матери?..
— Старуха… Мамлакат-Кубаро… Кормилица… Я узнал тебя., Ты кормила меня из обильной тучной дехканской крестьянской земляной полевой хлебной простой груди своей…
— Твоя мать Текина-хатун была слабогрудой… Вялой… И не было молока в грудях ханских амирских ухоженных холеных пустынных солончаковых ее… И я кормила питала любила тебя… И ты родился со сгустком крови в кулачке!.. И ты любил кровь!.. Уже тогда… Уже тогда ты грудь мою избыточную до крови кусал рвал воровал… Уже тогда ты любил цедил пил кровь!.. И я давала тебе ее!.. И кровь!.. И молоко!.. Ты брал из правой груди… А левую грудь я оставляла берегла я давала Насреддину-сироте!.. И левая грудь свежа нетронута несмята неразъята неокровавлена была!.. Да!.. И я вскормила одной грудью — Тирана!.. Другой грудью — Мудреца!..
Да…
…И тут!..
Айя!.. И я закрыл забил забыл глаза…
А Тимур не закрыл…
И тут старуха на себе на груди своей ветхое карбо-совое мешочное платье разодрала распахнула разорвала и там только одна грудь цела была, а на месте другой засохшая сизая нищая рана была цвела…
— Гляди, Тимур!.. В твоей груди завелся зароился зародился червь!.. В твоей груди завелась тля!.. И я сама отрезала отсекла ее!.. Как знахарка! Как бритвой брадобрей!.. Да!.. Гляди!.. Тут рана язва впадина пропасть вместо груди… Вместо обильной доброй дехканской тучной груди… Вместо твоей груди!.. Да!.. Амир, уходи!.. Тиран, уходи!.. Ты убил мою грудь!.. Ты убил мой родной кишлак… Будь проклят ты и семена обильные потомки твои!.. Уходи, убийца!.. уходи!..