Однако против свекрови можно было пользоваться лишь подпольными, косвенными, постепенными мерами. Открытый же враждебный дух для нее сосредоточился в кошке, и теперь, при попытках кошки приласкаться, она не ограничивалась холодностью, а отталкивала ее ногой, – знамя вражеской державы.
Она довольно долго собирала материал для обвинительного заключения по делу кошки, именующей себя Щеткой, и исподволь передавала мужу: кошка оставляет всюду клочья шерсти, а Васька ее тащит в рот, ночью кошка ее будит, слоняясь по квартире или царапаясь в окно (они жили на первом этаже), и она всегда пугается, потому что кошка, стоящая за окном на задних лапах, прижатая к стеклу оскаленной мордой, похожа на привидение. В этом месте она чуть было не испортила дела, потому что невольно засмеялась, но своевременным усилием превратила смех в рыдание, чем вызвала недоумение Анатолия, так как предыдущий разговор велся в более достойном тоне. В его обращении с ней вообще начинало проглядывать недоумение и даже робость. Ей бывало даже жалко его, тем более что он совершенно не понимал, что, собственно, происходит, что и отчего. Но считаться с этим было нельзя. И она печально сообщала ему, что кошка норовит забраться в Васькину кроватку, а однажды она видела, как кошка, привстав на стуле на цыпочки, быстро, но без лишней спешки пила из Васькиной чашки чай, который был оставлен на кухне для охлаждения. Ведь она может его заразить чем угодно, мы себе этого и вообразить не можем.
Анатолий иногда, кажется, не верил, иногда сердился на нее, но в целом поддавался: меньше валял кошку и причитал над ней, уже не находил ее красавицей и пару раз даже гулко отлупил ее, тыча носом в Васькину кровать. В ней все холодело, когда он бил кошку, но сдаваться было нельзя. После лупки кошка казалась крайне изумленной и изумленно и брезгливо облизывалась. Однако меры Анатолий предлагал все негодные: чаще подметать, следить, чтобы у кошки всегда была вода (она еще и за этим должна следить!), становился на сторону кошки, а не жены. А как-то даже сказал примирительно (примирительно говорить такое нахальство!):
– Конечно, она для всех нас обуза, – признал-таки, – но она ведь почти член семьи. Она батю покойного каждый день выходила встречать после работы.
Да она же и так скоро сдохнет. Ну потерпим еще немного.
«Потерпим» – это она потерпит. И что за постановка вопроса: кошка – член семьи? Кошка член, а она не член? Она, кажется, сама сдохнет раньше кошки. Иногда ее охватывало бешенство, но она сдерживалась. Она желала навести порядок в своем доме, а не сломать его.
А кошка тем временем взялась изводить ее не на шутку. Когда она ела, кошка приходила на кухню и начинала надрывно кашлять, давиться, отхаркивать, припадая на передние лапы. Она каменела от бешенства и отвращения и, даже выгнав кошку за дверь, есть уже не могла. А при муже эта притвора никаких таких концертов почти не устраивала, бродила себе с лицемерной унылой мордой, выражавшей уже не «умоляю, скажите, что это неправда», а «да, да, я знаю, что это правда». Мерзкая, распутная лицемерка! Вот носить котят с завидной аккуратностью – на это у нее здоровья хватает. Снимает два урожая в год – как в Индонезии.
Однажды, когда она в одиночестве обедала на кухне (свекровь была в доме отдыха, Анатолий на работе, она сидела с приболевшим Васькой, – он только что заснул), вошла кошка, – уж само собой разумеется, когда она ест, ни раньше и ни позже, – и, припадая на передние лапы, начала корчиться, издавать рвотные звуки, волнообразно изгибаться, – обед, разумеется, пришлось прервать, – и наконец извергла что-то серое, влажно поблескивающее, аккуратно уложенное на линолеумном полу, напоминающее свежие куриные потроха. Когда она, содрогаясь от омерзения, приблизилась к этому с совком и газетой, она увидела, что серое и блестящее ощетинилось множеством тонких, чуть толще булавки, червей, поднявших крошечные головки и, колеблясь, прислушивавшихся к чему-то.
Пора сомнений миновала. «В конце концов, у меня есть долг перед сыном», – произнесла она. От всего происходившего и еще больше от предстоящего она соображала хуже, чем обычно, но все-таки смогла убедить себя, что именно долг перед сыном движет ею. Поскольку она не имела пагубной привычки копаться в себе, ей было несложно убедить себя в чем угодно: достаточно было объявить об этом вслух.