Юна уже с серьезным до испуга лицом поставила на плиту раскаленный противень с фирменным блюдом – тупорылым, как сом, маковым рулетом, угрюмо припавшим к черному листу. Угрюмо – но Диме не страшно, потому что рулет этот испечен для него. Рулет был золотой, со светло-коричневыми волдырями. Она испуганно отщипнула кусочек вилкой и, оттопыривая губки, чтобы не коснуться горячего, и одновременно дуя на отщипнутый кусочек, пыталась попробовать его краешками зубов. Оказалось, горячо. Она подула еще, – он смотрел из прихожей и почти с радостью заметил, что грусти в глазах у нее не было, – меньше достоинства, но больше домашности. Не как в кино.
Такова была Димина участь – его прикосновение превращало элегантное, как в кино, в обыкновенное, домашнее. Но ее домашность сейчас приближала ее к нему, поэтому он был ей рад. Пока рад.
Дима смотрел на нее, и в нем начинало рождаться чисто мужское благодушно-снисходительное чувство «баба есть баба», чувство, требующее добродушного подтрунивания, как отец подтрунивал над матерью, когда бывал в хорошем настроении. Только начинало рождаться, но все-таки начинало.
– У меня левая сторона духовки хуже печет. Мне говорили, надо положить кирпич, а куда его положить и зачем, не знаю, – объяснила она.
А Дима почти и не слушал, только смотрел на нее.
Сейчас на нее сбоку падал солнечный свет, и в нем, как пылинки, нет-нет да и вспыхивали микроскопические, заметные только в ярком световом пучке брызги, вылетающие из ее губ при разговоре, так же как у всех, что часто изображают на плакатах о гриппозных больных. В любом другом случае Дима отвел бы глаза, но сейчас он имел право смотреть, потому что не испытывал ничего, кроме умиления. Нижняя губка ее двигалась, и на ее внутреннем краешке иногда светящейся точкой вспыхивал солнечный блик, как на песчаном берегу, когда отхлынет волна.Дима повесил плащ и, опершись сквозь него на стену, сделал вид, что хочет развязать шнурок на туфле. Он сомневался, не мещанство ли разуваться в гостях и не хамство ли переть прямиком, поэтому он делал вид, что хочет разуться, а она всегда спешила удержать его. Но на этот раз она почему-то замешкалась, он нагнулся ниже обычного, как-то неловко навалился на плащ, и у плаща оборвалась вешалка. Стукнул о линолеум карман с коньяком, слава богу, не разбился.
Она, как будто не замечая бутылки, которую он вынул из кармана, преувеличенно обеспокоилась вешалкой, заторопилась: сейчас, сейчас, я пришью. Надо было, наверно, отказаться хоть для вида, но очень уж ему хотелось, чтобы она что-то для него поделала.
Она проворно достала пластмассовую коробку с нитками – все-то у нее в коробочках – и вот уже сидит на диване, склонившись к его плащу, – невыносимой чистоты и отглаженности узорчатый – гипюровый? – воротничок, умненькое сосредоточенное лицо, опущенные темные ресницы, темные брови огибают их просто, достойно и красиво, в темных волосах короткий умненький пробор, а от него молодой, но серьезный завиток к виску. Как в кино и притом без всякой косметики (здесь Дима заблуждался, ему знакомы были лишь самые откровенные возможности косметики – древнего искусства украшать). Изящный, как она сама, носик с горбинкой, – ему обычно больше нравились курносенькие, но по-настоящему значительным, достойным может быть только лицо с прямым носом, а еще лучше – с горбинкой. Он обрадованно удостоверился, что Юнин носик вполне можно назвать точеным, в книжках часто встречается точеный носик, – вот теперь и у него есть не хуже.
Впрочем, он в последнее время много раз убеждался, что практически любое лицо, серьезное и освобожденное от мелочности, будет значительным. Подгримировывая лица новым выражением, он пытался угадать, каковы они были бы при другом воспитании, – и, в общем, все были хороши, даже недостатки могли бы приобрести своеобразную прелесть: этому пошла бы трезвая ироничность, этому умная сила, этому одухотворенность, чего сейчас и в помине нет – из-за каких-то миллиметровых сдвигов лицевых мускулов. Вот девушка – грубовата, брови сдвинуты как-то чересчур прямолинейно, темный пробор в желтых волосах, а даже сейчас взгляд взволнованно-испытующий, – очень хорошее могло бы быть лицо, с чуткой мимикой.
А кое-кого, наоборот, разгримировывал, и тоже всегда успешно, хотя бы и самое интеллигентное лицо. Ну, высокий лоб с волнистой прядью, тонкий нос, очки – интеллигентно до карикатурности, – а ну-ка, взлохматим его или подстрижем под полубокс, с чубчиком, очки снимем, наденем ватник, рот приоткроем или обескураженно опустим углы губ – и готово. Или сожмем губы в злой, бесцельной решимости, напоследок пройдемся небритостью – прямо уголовный тип: длинное скуластое лицо, тяжелая челюсть. А ну, дотронемся еще алкогольной сизостью… Или нет – все уберем, гладко зачешем волосы назад, надуем вельможностью – как можно было с самого начала не заметить, сколько в нем тупости.