В своей работе психотерапевта я не раз сталкивалась с одной из самых интригующих загадок человеческой природы: соблазном оставаться в деструктивных, но все же знакомых отношениях, готовностью передать другим власть над своей жизнью, отрицанием потенциальной свободы. Почему мы так охотно обращаемся к мужьям, женам, родителям, друзьям, детям, начальникам, духовным учителям, помощникам, подчиненным с просьбой взять на себя ответственность за нашу свободу? Оказавшись брошенной, я тоже ощутила это невыносимое желание быть зависимой. Я пыталась убедить себя, что свобода хороша, но преждевременна. Я умоляла его побыть в нашей очаровательной тюрьме чуть подольше. Он ушел, как и наметил, взяв только чемодан с книгами и оставив меня наедине с нашими когда-то общими вещами и остатками прошлого. Он вернулся в родительский дом на восточном побережье и погрузился в вожделенное затворничество.
Я думала, что мне станет легче, если я начну очернять человека, который бросил меня. «После всего, что я для него сделала! Да он же чудовище!» В то время я не понимала, что любовь может иметь подземные отростки, которые уходят так глубоко, что, выдергивая корни любви из себя, я тащила вместе с ними и свое сердце. Не один месяц я прожила, отрицая это и выкорчевывая все, что можно, пока не провалилась в ту цементную яму и чуть не умерла.
Эта яма не была метафорической дырой – той огромной пропастью депрессии, где находят себе пристанище брошенные женщины. Я говорю о яме в прямом смысле слова – о небольшом бассейне, служившем резервуаром для фонтана, который предварительно осушили, чтобы выложить его кафельной плиткой. Одна из них, находившаяся на самом краю, была приклеена недостаточно прочно. Я была единственной из гостей на этом чудесном свадебном вечере, кто решил прогуляться с бокалом шампанского в руках вокруг пустого бассейна. Моя нога соскользнула (или очень хотела соскользнуть – этого я никогда не узнаю наверняка), я замахала в воздухе руками, как мельница крыльями, тело стало заваливаться назад, и моя голова ударилась о цементное дно. Обширное кровоизлияние в мозг – и глубокий нырок в холодные воды метафорической реки под названием Стикс.
После кратковременной комы я очнулась в палате интенсивной терапии больницы в Санта Фе. Я не испытывала никаких эмоций в том смысле, какой психологи традиционно вкладывают в этот термин. Физическая боль была мучительной, но я ощущала ее с той непонятной отстраненностью, которую проявляют животные, это похоже на равнодушие под пыткой, пока тело занято переживанием муки. Эго, которое могло бы пропускать через себя боль, отсутствовало. Я вернулась к той точке, где рассеявшиеся частицы бытия либо воссоединяются, либо распадаются навсегда. В таком первичном состоянии я дрейфовала, как простое собрание элементов: мельчайшие капли бытия, движущиеся между бесконечной малостью моей личности и бесконечной необъятностью космоса.
При распавшемся Эго боль ощущается напрямую, как у животного, но так же воспринимается и красота бытия. Все исключительно ужасно или исключительно великолепно. Эмоции в своем крайнем проявлении – невозможные, странные. Я испытывала необъяснимую экзальтацию от того, что во мне разрушалось так много лишнего, набросанного как попало, а физическая боль выполняла роль инструмента для выскабливания обид, соскребания недовольства, размалывания остатков злобы. Такая опасная генеральная уборка под присмотром самой Госпожи Смерти вызвала неожиданные приступы солоноватой радости: грузовик для мусора подан, я готова заполнить его своим экзистенциальным барахлом и использованной, усталой, сломанной самостью. Смерть – это избавление. Добро пожаловать, госпожа Смерть, приступайте к делу.