У этой философии жизни, в отличие от большинства философий, берущей свои положения из жизни , а не какой-либо теории, множество поразительно разнообразных источников. Позиция автора охватывает противоположные взгляды на мир; она достаточно широка, чтобы вместить всего Уитмена, Эмерсона, Торо, так же как даосизм, дзен-буддизм, астрологию, оккультизм и так далее. Это глубоко религиозный взгляд на жизнь, признающий «верховенство незримого». Особое место здесь отводится темной стороне жизни, всему тому, что принято считать отрицательным, пассивным, недобрым, женским, таинственным, непостигаемым. «Воинственный танец» заканчивается следующим замечанием: "в любом случае приятие лучше, даже если мы имеем дело с враждебностью нашего противника. Нет иного прогресса, нежели тот, который был бы, если б мы могли примириться с ним… " Эта идея примирения, невмешательства, идея жизни в настоящем моменте, с полной отдачей, с безоговорочной верой в ход ее развития, который должен в основном всегда оставаться неведомым для нас, есть главный аспект его философии. Она за эволюцию, а равно и инволюцию, и против революции. Она обращает внимание на душевную болезнь, так же как на сон, грезу и смерть. Она не пытается устранить страх и тревогу, но стремится включить их в единое целое эмоционального бытия человека. Она не предлагает ни панацеи от наших болезней, ни блаженства на небесах: она видит, что проблемы жизни в корне неразрешимы, и милостиво приемлет этот факт. Именно в этом полном признании и приятии конфликта и парадокса мудрость Хоу совпадает со здравым смыслом. В основе тут лежат юмор, веселье, чувство игры — не мораль, но реальность. Это успокаивающая, очистительная, целительная доктрина — скорее раскрытой ладони, нежели стиснутого кулака, скорее самоотвержения, самопожертвования, нежели борьбы, завоевания, идеализма. Медленное, ритмичное движение роста она ставит выше прямого действия, коим добивались бы мнимой нереальной цели, используя скорость и напор. (Не цель ли всегда связана со средствами?) Она пытается избавиться как от врага, так и от пациента, скорее приемля болезнь, нежели медицину или ее проводника; она ставит семя выше бомбы, преображение — выше решения и уникальность — выше нормы.
Кажется, все умные, и даже не умные, люди согласны с тем, что мы сейчас переживаем один из самых мрачных моментов истории. (Однако не очень осознается, что человек пережил немало подобных периодов в прошлом — и уцелел!) Есть такие, кто для собственного успокоения возлагают вину за наше положение на «врагов», кого только не причисляя к ним: церковь, образование, правительство, фашизм, коммунизм, нищету, обстоятельства и так далее. Они тщатся доказать, что «правы», а кто-то другой «не прав». Для них общество состоит в основном из тех, кто отвергает их идеи. Но общество состоит из душевнобольных и преступников, так же как из праведников и нечестивцев. Общество — это все мы «со всеми нашими достоинствами и пороками, и представлениями о жизни», как говорит Хоу. Общество больно, едва ли кто-нибудь станет отрицать это, и в этом больном обществе существуют врачи, которые «плохо представляют себе, зачем прописывают нам лекарства, мало во что верят, кроме героической хирургии и совершенно необъяснимой способности больного выздоравливать». Служителям медицины не интересно заниматься нашим здоровьем, они ведут сражение с недугом и болезнью. Их деятельность негативна, как и деятельность других членов общества. Подобным образом не видно, чтобы политические деятели были расположены иметь дело с диктаторами-неудачниками, весьма возможно потому, что они сами диктаторы в душе… Такова картина нашего так называемого «нормального» мира, подчиняющегося закону «бесконечного регресса», по определению Хоу.
"Наука подробнейше изучает видимое, но ни во что не ставит незримое. Церковь раздирают внутренние распри, она переживает одну бесплодную ересь за другой, следуя дорогой бесконечного регресса, пока энергично служит алтарям эффективных институтов. Искусство эксплуатирует воспроизводство точных имитаций; его величайшая новация — «сюрреализм», гордящийся своей способностью избегать всяческих ограничений, налагаемых действительностью на здоровую психику. По сравнению с остальным образование более или менее свободно, но оригинальность индивидуальности здесь страдает от методов массового производства специалистов, и высшей награды удостаивается напористый талант. Несовершенное законодательство упорно требует агрессивного отношения к агрессивному поведению, тем самым ради установления справедливости нарушая права правонарушителей. Наши развлечения механизированы, чтобы мы не могли развлекаться самостоятельно. Кто сам не умеет играть в футбол, те в болельщицком раже поощряют воплями и освистывают доблестные, но хорошо оплаченные усилия других. Кто не может ни скакать, ни рисковать, те ставят на лошадь. Кто не в силах выносить тишину, те без всяких усилий услаждают свой слух или идут в кинотеатр получить удовольствие от псевдопреимуществ синтетической киноверсии культуры нашего века. Такую систему мы называем нормальной и растим своих детей, что обходится нам так дорого, для жизни в этом безумном мире. Система грозит катастрофой, а мы ни о чем другом не думаем, как лишь бы поддержать ее, и шумно требуем мира, чтобы жить и радоваться ей. Потому что мы живем внутри этой системы, она кажется нам такой же святыней, как мы сами. Этот образ жизни беглецов от реализма, этот хваленый дворец прогресса и культуры — их никогда не должны потрясти перемены. И это нормально! Кто так скзал? И что это значит — нормально? "
«Нормальность, — говорит Хоу, — это рай для беглецов от реальности, ибо это концепция неизменности, ясная и простая». «Лучше, если мы сможем, — утверждает он, — оставаться одни и относиться вполне нормально к своей ненормальности, ничегошеньки не предпринимая, кроме того, что необходимо, чтобы быть самими собой».
Как раз этой способности оставаться в одиночестве и не чувствовать вины или беспокойства по этому поводу, лишена средняя, нормальная личность. В ней преобладает стремление к внешней безопасности, обнаруживая себя бесконечной погоней за здоровьем, за счастьем, собственностью и тому подобным, и все же реальная безопасность невозможна, потому что никто не может защитить то, что защитить нельзя. Защитить возможно лишь воображаемое, иллюзорное, то, куда прячется душа. Кто, например, мог испытывать чувство жалости к св. Франциску оттого, что он отбросил богатые одежды и дал обет нищеты? Он, я думаю, был первым, кто просил не хлеба, но камней. Питаясь тем, что собирал нищенством, он обрел силу вершить чудеса, дарить радость, какую мало кто дарил миру, и — не последнее из проявлений его мощи — написал самый возвышенный и простой, самый яркий благодарственный гимн «Песнь солнцу». Приемли и радуйся! — внушает Хоу. Бытие это горение, в самом прямом смысле, и если должен быть на земле мир, он наступит тогда, когда главным станет быть, а не иметь.