Конфликт такого героя (герой у Достоевского, как «точка зрения, как взгляд на мир и на себя самого» – по М. Бахтину) с другими героями (с другими «точками зрения») был бы неизбежным, всё равно протекал бы он бурно, сплошные страсти-мордасти, или подспудно, не выплёскиваясь наружу.
Но, на мой взгляд, этот конфликт потерял значительную часть своей органичности, как только писатель одарил простодушного князя богатым наследством.
Признаемся, богатый князь – это уже совершенно другая история, другие коллизии, над ним могут надсмехаться, но не презирать, возможности его самовыражения сужены (скажем, в отличие от таких героев Ф. Достоевского, как Родион Раскольников или Иван Карамазов, которым пространство соответствующих романов позволяет максимально самораскрыться перед нами).
Как известно, М. Бахтин подчёркивал полифонию романов Ф. Достоевского («множественность самостоятельных и неслиянных голосов и их сознания»), но не следует превращать это наблюдение (или даже открытие) в затоптанное клише, как часто происходит с другим великим открытием М. Бахтина, «карнавальной эстетикой».
Возвращаясь к полифонии, хочу заметить, что это прежде всего музыкальный термин и означает не просто многоголосие, а совместное звучание различных голосов, не нарушающее общий строй.
Есть свой голос (своя тема) практически у всех героев романа «Идиот», прежде всего у Настасьи Филипповны и Рогожина, но эти голоса такие мощные, такие страстные, такие взрывные (и отчасти мелодраматические), что оставляют в тени не столь эффектный, но не менее глубокий, не менее драматический голос князя Мышкина.
Следует согласиться с М. Бахтиным, назвавшим жанр романа (вообще жанр романа, а не романа Ф. Достоевского) «неготовым», в нём может содержаться прямое высказывание, социальное, психологическое, психиатрическое, иное, разрушающее автономию художественной формы, и в этом смысле его не правомерно сравнивать с «готовыми» жанрами, но насколько «неготовым», где та грань за которой художественное перестаёт быть «художественным».
В этой связи не могу удержаться и не вспомнить «Ревизор» Н. Гоголя, на мой взгляд, наиболее совершенное произведение классической русской литературы с точки зрения автономной художественной формы («готовости»).
Вообразим Городничего, его физическую массивность, столь же тяжелы его поступки, столь же тяжелы его мысли, сплошная тяжесть, будто прирос к земле, вокруг него множество персонажей разной степени тяжести по нисходящей, а на полюсах, почти летучие, порхающие, Хлестаков с одной стороны, Бобчинский и Добчинский – с другой.
… Удивляюсь, что до сих пор не написана опера, а может быть даже и балет, «Ревизор». И не обязательно русским композитором …
Хлестаков, буквально парит в пространстве, и своим парением вызывает оторопь у людей и у нравов «тяжёлого» мира, в который он, Хлестаков, оказался вброшенным.
Но, как не удивительно, в этом «тяжёлом» мире парят «лёгкие» (лишённые тяжести) Бобчинский и Добчинский, которые и «открыли» Хлестакова, как родственную душу.
И этот Бобчинский, произнесёт в пьесе пронзительную фразу, нежную, простодушную, смешную, по-своему трагифарсовую, по-своему горькую, но почему-то от этой фразы скорее улыбаешься, чем огорчаешься.
Скажет этот Бобчинский Хлестакову следующее:
«как поедете в Петербург, скажите там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство или превосходительство, живёт в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живёт Пётр Иванович Бобчинский».
А мне слышится, скажите самому Господу Богу, чтобы и о нас узнал, чтобы и нас не забывал, чтобы и нас помнил: «так и скажите: живёт в этом мире Пётр Иванович Бобчинский».
«Ревизор» совсем не сатира, а поэма (почти музыкальная) о жизни человеческой, в которой всегда хочется «невероятной лёгкости бытия», но раз за разом наталкиваешься на «невероятную тяжесть бытия», но – парадокс жизни – в конечном счёте, она, «тяжесть», не способна отменить «невероятную лёгкость бытия».
Другой художественный шедевр русской литературы «Дядя Ваня» Антона Чехова. «Слова, слова, слова», такая вот словесная завеса, сплошное мельтешение, а за ними невысказанное и невысказываемое, невозможность прорваться к Другому. Подробнее об этом как-нибудь в следующий раз, которого, скорее всего, больше не будет.
Вернёмся к князю Мышкину.
Он непривлекателен, неловок, так что может вызвать насмешки окружающих, и о нём можно сказать «нет в нём ни вида, ни величия, который привлекал бы нас к нему». Но его «непривлекательность», его «стёртость» теряют свой смысл, теряют свою знаковость из-за его богатства.