Непосредственно перед смертью Сильвия подмигнула врачам и сказала: «Увидимся позднее, где-нибудь там…»
… новое благоговение перед смертью?
Позволю себе дать волю моему воображению без «смирительной рубашки», обязательной для тех, кто претендует на экспертное мнение, но совершенно не обязательное для меня, по существу осуществляющего свой личный опыт «психоделической терапии» (возраст!).
Мир Просвещения, мир рациональный и секулярный воспринимаю как магистраль цивилизации, моё мировоззрение обусловлено этим миром и не собираюсь от него отказываться.
Другой вопрос, что рационализм, как и всё созданное человеком, содержит в себе собственные пределы и собственные ограничения. Рационализм на все случаи жизни есть, в сущности, миф, который опрокидывает сам рационализм.
Рационализм, осознающий собственные пределы и собственные ограничения, должен признать, что у него не находится убедительных аргументов, когда приходится сталкиваться с духовными практиками, которые апеллируют к трансцендентному.
Рационализм должен признать, что у него не находится убедительных аргументов, когда речь идёт о смерти.
Если принять тезис (пусть априори) что человек не биологическая машина, если допустить (опять же априори), что сознание предшествует материи и главенствует над ней,
если поверить в опыты с психоделической терапией с безнадёжно больными людьми перед лицом смерти (а у нас нет оснований не доверять результатам этих опытов),
если, наконец, вспомнить наш опыт общения с умирающим, с самым близким, с самым родным, вспомнить и ужаснуться своей бесчувственности, полнейшей амнезии чувств перед лицом смерти,
то, если не лицемерить хотя бы с самим собой, можно согласиться с приговором Олдоса Хаксли:
«нарастающая боль, нарастающая тревога, нарастающее потребление морфина, нарастающая требовательность, сопровождаемые полнейшим разрушением личности и невозможностью умереть с достоинством».
Только и остаётся, что допустить, именно внутри рационального и секулярного мировоззрения возникнет (уже возникает) новое благоговение перед смертью, и оно будет развиваться и крепнуть.
Новое благоговение перед смертью должно частично реабилитировать, казалось бы навсегда ушедшие в прошлое архаические духовные практики, по существу маргинальные в рамках ортодоксальных религиозных течений, кабалу, хасидизм, суфизм и многое другое.
Новое благоговение перед смертью должно возвратиться (реабилитировать) ко всему духовному, которое всегда противостоит «распаду и тлену» как приговору живому человеку.
…запоздалое покаяние.
Признаюсь, когда читал об отношении О. Хаксли к умирающей жене, когда читал об опытах с психоделической терапией в клинике С. Грофа, невольно вспоминал собственное поведение в последние часы и минуты самого близкого мне в этом мире человека, и подступали не только боль, много хуже, стыд и отчаяние, отчаяние и стыд.
Никто не подсказал (кто должен был подсказать?), что не следует перед лицом неотвратимой смерти прятаться за медицинские процедуры.
Никто не подсказал (кто должен был подсказать?), что умирающий человек более (острее, пронзительнее) других нуждается в открыто заявленном человеческом сопереживании.
Никто не подсказал (кто должен был подсказать?), что атрофия чувств в отношении к умирающему есть проявление общей атрофии чувств.
Начинаю понимать, но время не повернуть вспять, моё запоздалое покаяние остаётся безответным, будто упираешься лбом в ледяную твердь.
… способно ли к бессмертию «человечески-смертное»?
Ханна Арендт называла коллапс публичной сферы, на который люди реагируют навязчивым сближением друг с другом, принимая «тепло» за «свет», «формой варварства». По существу, Х. Арендт возвращается к взглядам эллинов, назвавшими «варварами» народы, которые обходятся без публичной сферы.
Не будем спорить, коллапс публичной сферы действительно равносилен дистрофии общественной жизни, независимо от того, назовём ли мы такое общество «варварским» или не назовём, без публичной сферы человек может прожить всю жизнь, так и не узнав самого себя.
Согласимся с Х. Аренд, только «в обществе публичного заложено, что оно способно вобрать в себя, сберечь сквозь столетия и сохранить в сиянии то, что смертные пытаются спасти от природной гибели времени».
Согласимся и с тем, что «проклятие рабства состояло в страхе, который охватывал при мысли, что после их ухода не останется никакого следа, свидетельства, что они когда-то жили»», хотя «рабом» можно быть, формально не будучи рабом, причём не только в сфере политического, но и в сфере экзистенциального.