Стена отделяет человека от пространства, в котором он жаждет, чтобы его слышали и слушали «чужие», от пространства, в котором человек старается, чтобы его не слышали и не слушали «чужие».
Стена отделяет пространство где шумно, от пространства где тихо, но нередко случаются патологии, в пространстве где шумно, где много говорят, никто никого не слышит, никто никого не понимает, настолько, что человек от отчаяния готов покончить с собой, а в пространстве, где тихо, где можно говорить вполголоса, люди переходят в крик, в исступленный крик, настолько лишённый смысла, что человек от отчаяния готов покончить с собой.
Стена содержит в себе окно и дверь, столь же функциональные, сколь и символические.
Дверь, порог, нужны, чтобы можно было выйти из дома, пойти туда, где публика, где много слов и поступков, и вернуться домой, туда, где нет публики, и нет особой потребности в словах и поступках.
Окно нужно для того, чтобы при необходимости заглянуть туда, где публика, а если хочется от неё отгородиться, просто задернуть гардины.
Стена может быть сплошь стеклянной, чтобы больше света, чтобы одновременно и там, вовне, и здесь, внутри, но она может утомлять своей прозрачностью, неразделённостью «света» и «тепла».
Там, вовне, за стеной, «стена закона», как говорили древние греки. которая и создаёт политическое пространство, для тех, кто способен реализовать себя в этом пространстве, здесь, внутри, в лучшем случае законы предков, семейные традиции, там, за стеной, победы (если они случаются) и поражения (без них не обходится), здесь, внутри, зализывание душевных ран, залечивание душевных травм.
«Когда мы строим дома, мы говорим и пишем», говорил Л. Витгенштейн, пожалуй, это в первую очередь относится к стене.
Будем считать, что публичное и приватное свидетельствует о том, что в человеке, мужчина это или женщина, есть два человека, для полноты жизни он должен быть и «там», и «здесь».
Согласимся с феминистами, различение публичного и приватного не должно закрепляться как различение жизненных ролей мужчины и женщины. Публичное столь же необходимо женщине, как приватное – мужчине, женщине столь же необходимо реализовать себя в общественных ролях, сколь мужчине необходимо реализовать себе в чувствах, в оттенках чувств.
Возникает вопрос: мы более или менее представляем себе, как осуществляется память в сфере публичного, история, история культуры, со всеми своими разновидностями и есть эта память. А как осуществляется, как должна осуществляться память в сфере приватной?
Конечно, можно сказать, что существует история приватной, частной жизни, которая пишется на основе дневников, воспоминаний, частной переписки и многого другого. Это то, что транслирует сфера «внутри» во сферу «вовне», как запечатлевается приватная сфера в сфере публичной. Это очень важно, приватное должно уметь говорить о себе языком публичной сферы.
Вопрос в другом: исчерпывает ли себя приватное этой историей, может ли исчерпать?
Дочь из фильма М. Ханеке, которая возвратилась домой после того, как навсегда ушли из дома её родители, возвратилась в пространство, в котором сохранились следы прошлой жизни, которые в состоянии расслышать, прочувствовать только она.
Можно допустить, что как живой человек, она захочет поделиться этими следами жизни с другими, если найдутся эти другие, но можно ли и как рассказать об этих «следах жизни» другим, способны ли они услышать?
«Невыражаемость» смерти.
Можно повторять вновь и вновь, что смерть – это серьёзно, что смерть – это на всю жизнь, что смерть требует соучастия близких и родных, что «смерть» во многом должна преодолеваться в воспоминаниях близких, но мы должны признать, что величие смерти, её мудрость, заключается в её принципиальной «невыражаемости».
Можно согласиться с Х. Арендт, «невыражаемость» и позволяет сохранить глубинность и не стать шаблоном, смерть и есть этот порог «невыражаемости», который не способны исчерпать самые подробные воспоминания.
Может быть, в этом вечная тайна духовной практики Элевсинских мистерий (следует предположить, что существовало множество других подобных практик, неизвестных мне)?
Принципом этих мистерий было то, что всякий мог быть в них посвящен и принимать в них участие, но никто не смел о них говорить. То есть речь шла об опыте для всех, но который нельзя обсуждать публично, опыте для всех, но который переживается в единственности, в его тайне, в его невыразимости.
Таинства касались таинства рождения, но ещё больше они касались таинства смерти, ведь рождение проступает из потаённости, а смерть в неё возвращается, рождение начинает говорить о себе, а смерть, если и продолжает «говорить», то без слов, вне языка.