– Теперь цены на хлеб быстро упадут, вот увидишь. Хлеб будет для всех!
– Ты думаешь?
– Я знаю!
Она дотронулась кончиками пальцев до помятых ножен.
– Не бери его с собой. Если у тебя будет меч, тебе захочется пустить его в дело. А ты не умеешь.
– Еще как умею, – отрезал Якиб, хотя они оба знали, что это не так.
Он рванул оружие на себя, повернув не той стороной вверх, так что покрытый пятнами ржавчины клинок наполовину выскользнул из ножен прежде, чем он перехватил его и загнал обратно.
– Мужчина должен быть вооружен, хотя бы в день Великой Перемены! Если мечи будут у многих, их вообще не придется вынимать.
И, не дожидаясь, пока она озвучит новые сомнения, он выскочил наружу, с силой хлопнув за собой дверью.
Улицы снаружи были чистыми и светлыми – после недавнего дождя все блестело и сверкало как новенькое. Повсюду были люди, нечто среднее между бунтом и карнавалом. Кто-то бежал, кто-то вопил. Некоторые лица были ему знакомы, но большинство были чужаки. Какая-то женщина обхватила его за шею и поцеловала в щеку. Местная шлюха взгромоздилась на ограду, одной рукой придерживаясь за стену, а второй приподнимая платье, чтобы дать толпе взглянуть на свой товар. «Весь день за полцены!» – вопила она.
Он был готов драться. Идти на ряды роялистских копий, и пусть свобода и равенство послужат ему доспехом! Впрочем, Петри эта идея была не очень по вкусу, и, честно говоря, у него и у самого понемногу начинали возникать сомнения. Однако солдат ему попалось лишь несколько, и на их лицах были улыбки, а мундиры нараспашку, и они орали, прыгали и веселились не хуже любого другого.
Кто-то пел. Кто-то плакал. Кто-то танцевал прямо в луже, обдавая всех брызгами. Кто-то лежал в дверном проеме – наверное, пьяный… Потом Якиб увидел на его лице кровь. Может быть, ему нужна помощь? Но бегущие люди уже увлекли его за собой. Он сам не знал, зачем бежит с ними. Он не знал ничего.
На Балочную улицу, что широкой полосой прорезала фабричные районы Трех Ферм, выходя к центру города. Здесь он увидел вооруженных людей – начищенные доспехи, новенькие, сверкающие… Якиб замер на углу, с колотящимся во рту сердцем, спрятав меч за спиной – он решил, что встретился с королевской гвардией. Потом он заметил их бородатые лица, их размашистую походку, транспаранты в их руках с криво вышитыми разорванными цепями – и понял, что это и есть Народная Армия, марширующая к свободе.
Из дверей мануфактур валом валили рабочие, вливаясь в толпу, и он принялся проталкиваться сквозь них, хохоча и крича до хрипоты. Ему на пути попалась пушка! Пушка, черт подери! Ее катили улыбающиеся во весь рот красильщицы. Их руки были покрыты разноцветными пятнами. Люди пели, обнимались, плакали. Якиб больше не был башмачником – он был борцом за справедливость, гордым братом ломателей, участником величайшего события эпохи.
Он увидел во главе толпы женщину на белом коне, в солдатской кирасе. Судья! Точно, Судья. Разглядывая ее сквозь слезы на глазах, он даже не смел надеяться, что она окажется такой прекрасной, и яростной, и праведной. Это был чистый дух, идея, облекшаяся плотью. Богиня, ведущая людей навстречу их судьбе.
– Братья! Сестры! Вперед, к Агрионту! – И она показала вперед, на дорогу, ведущую к свободе. – Мне не терпится поприветствовать его гребаное августейшее величество!
По толпе прокатилась еще одна бурная волна смеха и восторга, и Якибу показалось, что в каком-то переулке он увидел, как кого-то лежащего на земле бьют ногами, пинают снова и снова, и он вытащил ржавый дедушкин меч, и поднял его высоко над головой, и присоединился к поющим.
– Идут, – шепнул Грей.
Капитан Лееб вытащил меч. Пожалуй, самое время это сделать.
– Я слышу, капрал.
Он пытался вселить в окружающих ощущение уверенности. Уверенность – основное качество офицера. Так говорил ему его брат.
Судя по звуку, их было значительное количество. Весьма значительное. И неуклонно приближающееся. Леебу вспомнился гомон толпы на турнире: сотни голосов, возбужденно и восторженно вопящих. Тысячи голосов. Однако сейчас в них была определенная нотка безумия, оттенок гнева. Время от времени сквозь гомон прорезались звон разбитого стекла, треск дерева.
Лееб испытывал сильное желание сбежать куда-нибудь подальше. Он вовсе не хотел пятнать себя кровью, в особенности своей собственной. К тому же не то чтобы он не испытывал симпатии к их движению, до определенного предела. Свобода, справедливость и так далее – кто же не хочет всех этих вещей? Ну так, в принципе? Однако он принес присягу королю. Не самому королю лично, разумеется, но как бы там ни было, он ее принес. Если он с радостью дал клятву, когда дела шли хорошо, едва ли было бы справедливо забрать ее обратно, как только запахло опасностью. Иначе что бы это была за клятва?