В конце концов он добрался до Лондона и однажды без гроша в кармане, да почти что и без карманов, появился в этом самом доме, бывшем в те годы актерской гостиницей, хотя, сразу скажу, не самого высокого пошиба.
До того, как в Европе погасли огни{37}, Брикстон был средоточием огромного множества театров, мюзик-холлов, “Империалов”, “Роялей” и тому подобных заведений. Из Брикстона на трамвае можно было добраться куда угодно. Улицы с высокими узкими домами были переполнены комедиантами, балеринами, субретками, фокусниками, скрипачами, дрессировщиками собак, коз, голубей и прочей живности, танцующими лилипутами, тенорами, сопрано, баритонами и басами — как солистами, так и подвизающимися в любой из названных категорий дуэтами, трио и т. п. А также трагическими актерами, зарабатывающими на кусок хлеба, раздирая перед зрителями душу в клочья, и поэтому считающими себя на порядок выше других.
В те дни наша мать выносила помои, наливала воду в кувшины для умывания, вычищала золу и разжигала камины, разносила грелки с горячей водой, иногда растирала тому или иному господину спину, а иногда и... а может быть, это случилось лишь однажды.
Шанс, он и есть шанс. Нас не планировали.
Мельхиор спал вот здесь. Мансарда — самая дешевая комната в доме, дешевле уже некуда, потому что он все равно никогда не платил. Представляю, как он примеряет перед квадратным зеркалом потертую корону, в возбуждении прислушиваясь к шуму ветра, треплющего в саду платаны, и грезит, что это шум аплодисментов. Доведенный до отчаяния, вечно голодный, издерганный, он бегал от одного агента к другому, а вечером возвращался на Бард-роуд к ожидающей его вареной капусте и узкой жесткой постели. Не удивлюсь, если он поработал где-то ртом, где-то — задницей, проверяя, не прокатит ли этот номер. Думаю, моя мать его пожалела. Воображаю, как она раздевается в холодной комнате и поворачивается к изголодавшемуся мальчику. Как она это сделала? Застенчиво? Нервно? Похотливо?
Дальше все покрыто мраком. У меня сердца не хватает думать о том, что было потом. Слишком тяжело. Всегда хочется верить, что тебя делали с любовью, ну с удовольствием по крайней мере, но мне неведомо, был ли темноглазый незнакомец, залезший под юбку нищей сироты, циничен или нежен, движим безысходностью или минутной похотью. Занималась ли она этим раньше, знала ли, что делает? Переполнял ли ее страх? Или желание? Или он взял ее почти силой? Известно — он был красавчик, барышни по нему с ума сходили. Может, она была первой женщиной, потерявшей из-за него рассудок? Думала о нем, прибирая по утрам его постель? Прижималась щекой к его подушке и жалела, что это не его щека?
— Чистое наказание она была, ужасно своевольная, — говорила бабушка.
Мне нравится думать, что это случилось так: она закрыла за собой дверь на защелку; он лежал на кровати, перечитывая Шекспира. Подняв глаза, он поспешно отложил потрепанный том “Избранных сочинений”. “Вот я и поймала тебя, где хотела!” — стаскивая сорочку, сказала она. Джентльмену ничего не оставалось, как покориться.
Через девять месяцев во время родов у нее остановилось сердце. Больше я про нее ничего не знаю. Мы даже не знаем, как она выглядела, не осталось ни одной фотографии. Ее и звали, как бездомную кошку, — Китти. Ни отца, ни матери. Может быть, дом г-жи Шанс был для нее раем, несмотря на обилие лестниц, — ей ведь приходилось бегать вверх и вниз по двадцать, по тридцать раз в день. И вычищать камины, и отскабливать входные ступени.
Г-жу Шанс нельзя было назвать, как говорят французы, . Ее гостиница не была самой роскошной в Брикстоне, по правде говоря, ей с неимоверным трудом удавалось удерживаться в рамках приличия; это же можно было сказать и о самой хозяйке. Несмотря на декоративные папоротники в глянцевых зеленых горшках и турецкие ковры, в целом заведение не внушало доверия. Оно напоминало театральную декорацию гостиницы, которую бабушка смастерила специально для выбранной ею роли, — эта госпожа Шанс была сплошной загадкой.