Она не столько говорила, сколько вещала, причем весьма красочно: запросто рифмовала “пешком” с “пальтом”, “муху” могла виртуозно растянуть в “сла-ана”, но иногда, забываясь, поливала так, что небу становилось жарко. Помню, пошли мы как-то на рынок запастись всяким заячьим кормом — кроме нудизма она весьма уважала салаты и, когда ее заносило, кормила нас одной капустой: летом — сырой, зимой — вареной. Так вот, выбираем мы на рынке зелень, и вдруг у нас за спиной какой-то чопорный господин пренебрежительно высказывается на бабушкин счет: “...а что еще от такой ждать приходится...”.
Вскинув кулаки, бабушка развернулась как ужаленная:
— Что ты сказал, козел?
Мы так никогда и не узнали, кто поселил ее на Бард-роуд, сама же она ни разу на этот счет не обмолвилась. Она сочинила себя сама, она была уникум и, завещав нам все остальное, свою тайну сохранила до конца; мы ей обязаны всем и с годами все больше становимся на нее похожи. Как говорится, кто питал, тот и воспитал, голубчики. Вот так-то.
Клянусь вам, и по сей день поздно ночью я иногда слышу мягкое шлепанье ее босых ног по ступеням, чтобы проверить, выключен ли внизу на кухне газ, заперта ли входная дверь, дома ли девочки. В столовой время от времени витает запах свежей мяты, потому что, когда был выбор, она предпочитала накачиваться мятным ликером со льдом и зеленой веточкой по сезону, но вообще-то пила все, что подвернется. И эта вареная капуста. Что мы ни делали, запах не пропадает; сначала грешили на канализацию, думали, трубы засорились. Сами мы, как выросли, к капусте ни разу не притронулись. У меня духу не хватает взглянуть на кочаны после того, что бабушка с ними вытворяла. Варила их, как грешников в аду. На живодерне с коровами лучше обращаются.
С малышками она сразу почувствовала себя как рыба в воде, странно, что у нее своих не было. Как-то много лет спустя я спросила ее об этом, и она ответила, что до того утра, когда впервые взяла нас на руки и прижала к себе, никогда не понимала, зачем нужны мужчины. “Частенько голову ломала — зачем да зачем? — усмехнулась она. — А как вас обеих увидела — тут до меня и дошло”.
Не забывайте, когда мы родились, шла война. Хоть мы и осчастливили ее, но к общему количеству счастья в южном Лондоне мы вряд ли много прибавили. Сначала послали умирать всех соседских сыновей, храни их Господь. Потом мужей, братьев, двоюродных, пока в конце концов не забрали всех мужчин, кроме стариков одной ногой в могиле да младенцев в люльках. На улицах города остались лишь женщины — в трауре, с покрасневшими глазами, и бабушка тогда, как и потом еще раз, в 1939-м, сказала: “Это случается каждые двадцать лет или около того — из-за поколений. Старичье, опасаясь конкурентов, замышляет убить как можно больше молодых парней. А чтобы их планы не раскусили, они не решаются делать это своими руками, потому что матери бы не потерпели; поэтому старые пердуны со всего мира собираются и договариваются между собой — вы убьете наших парней, а мы убьем ваших. Вот так-то. Так они и делают. И потом старики опять спят спокойно”.
Когда начались бомбежки, бабушка выходила на улицу и грозила старым мужикам в небе кулаком. Она знала, что больше всего они ненавидят женщин и детей. Потом шла в дом и обнимала нас. Кормила нас и убаюкивала. Она была нашим бомбоубежищем, нашим утешением, нашей грудью.
Постояльцев становилось все меньше — слишком много детских какашек в ванной, в гостиной ползают голые младенцы. Никто не убирает постели, не готовит овсянку — вся прислуга, к великому возмущению бабушки, соблазнившись хорошими заработками, перетекла на военные заводы; они исчезали под раскаты ее негодующих речей. Как бабушка зарабатывала на жизнь? Случалось, какая-нибудь проезжая вокалистка-чудачка снимала комнату на час поупражняться в гаммах или неприхотливая балерина искала местечко минут на двадцать, где можно ноги позадирать, вот так-то! Посетители входили с переднего крыльца — мы спускались по лесенке в подвальную комнату.
Часы появились, когда мы только начинали лепетать “ба-ба-ба”. “Дедушка” с рогами на макушке. Прибыл к нам прямо из Питлори, имущество покойной Юфимии Хазард; в сопроводительном письме говорилось, что их посылают нам, потому что 49, Бард-роуд — последний известный адрес ее племянника Мельхиора. Часы она завещала ему. Все остальное пошло бедным.
Читая это письмо, бабушка поносила и кляла все и вся. Не могла поверить, что нам ничего не досталось, кроме часов. Не зная ни сна ни отдыха, она перерыла весь Лондон, разыскивая нашего отца. Как потом говорила, под каждый камень нос совала, чтоб не дать ему отсидеться в какой-нибудь щелочке. И вдруг, когда уже подписали Перемирие, глядите-ка — он объявился в Вест-Энде в роли не кого-нибудь, а Ромео! Надев шляпу, бабушка отправилась на дневной спектакль. В ее отсутствие за нами присматривала какая-то акробатическая танцорка, снимавшая дальнюю комнату на втором этаже. Она научила нас за это время делать обратное сальто, мы веселились от души, пока бабушка не вернулась домой с лицом мрачнее тучи.