Бабушка уже пришла в себя, он протянул ей руку. Несмотря на дородность, она не утратила некоторых прежних навыков, и только манера, с которой она двигалась, выдавала ее прошлое. Так мы все и танцевали прямо посреди столовой, и что до нас, то мы не остановились и по сей день, верно, Нора? И не остановимся, пока не свалимся с ног.
Мы получали в те дни от Перри не только любовь. Честно выполняя отцовские обязанности, он дорисовал на ежемесячном чеке справа еще один ноль для оплаты нашего танцкласса. И вдобавок богатый папуля не забывал нас баловать. Он наезжал пару раз в месяц, по воскресеньям, увешанный свертками из “Хамли”, “Хэрродс”, “Селфриджес”, вытаскивал у нас из ушей красные ленточки, а у себя из носа — флажки, усаживал нас к себе на колени и потчевал ореховым тортом “Фуллер”, затем заводил граммофон, и мы танцевали. Потом они с бабушкой опрокидывали стаканчик-другой и перемывали кости, вид у них был, как у заговорщиков.
Но как звался он Перигрином{46}, так пилигримом и был; пришел день, когда жажда странствий опять обожгла ему глотку — вскочить и нестись сломя голову, ухватить судьбу за рога. Он забросил ящик мятного ликера для бабушки, а мне и Норе — туфли для чечетки. И пропал, не оставив почтового адреса, хотя открытки от него продолжали приходить примерно раз в месяц, а на каждое Рождество мы получали в подарок то ящик со сгнившими тропическими фруктами, то коробку, набитую соломой и черепками, — остатками фарфора, упакованного Перри в местах, которые нам даже не удавалось отыскать на карте. Он не знал, что можно посылать по почте, а что нет.
Последний его подарок прибыл на своих двоих и объявил о себе даже не стуком, а робким царапаньем в подвальную дверь. Отворив, бабушка увидала ее — крошечный поскребыш рода человеческого, тощую как прутик, в разбитых ботинках и в мужском картузе на голове, без чулок, едва прикрытую наброшенным на плечи платком. Ей тогда было, должно быть, лет четырнадцать. Она протянула клочок бумаги с написанным рукой Перри нашим адресом.
— Он сказал, у вас найдется для меня работа, — сказала она, — присматривать за детьми или еще что. Сказал, что вы меня приютите.
— Я не собираюсь открывать пристанище для падших девиц, — фыркнула бабушка. Моросил противный мелкий дождь, Наша Син промокла до костей.
— Я еще не пала, — сказала Наша Син. — Но могу.
Стоило ей обустроиться, и стало невозможно представить, как мы раньше без нее обходились. Как без рук. Она внесла свежую струю. Если бабушка засиживалась в местном питейном заведении и забывала натереть морковки на ужин, Син готовила нам пару бараньих котлет, печенку и бекон. Запретный плод, какое объеденье! После того как она вышла замуж за того таксиста, ее дети постоянно крутились у нас, и наша бабушка стала “бабушкой” во втором поколении. Старшая дочка Син, Мэвис, сошлась с солдатом, и в результате появилась Бренда, с которой мы нянчились и которая потом тоже, в свою очередь, влипла в историю и принесла домой нашу ненаглядную Тиффи, первую темнокожую девчонку в нашей семье.
В семье, говорю я, ее создала бабушка. Собрав воедино все, что ни попадалось под руку — пару бесхозных осиротевших младенцев, оборванку в мужицком картузе, — она силой своего характера слепила нашу семью. Жаль только, что не дожила она, чтобы поглядеть на душеньку Тиффи. Хотя история нашей семьи пестрит пропавшими отцами, у Тиффани папочка есть, потому что Бренда в конце концов вышла за бывшего боксера. Полутяжелый вес. Убежденный баптист. Они живут за углом, на Эйкер-лейн. Бренда теперь — пример для окружающих, никто и не поверит, что первый ее хахаль сделал ноги.
Тиффани. Красавица! Никогда не видела малышки красивее. “Рождена для сцены”, — говорила я Норе. Лет с трех мы стали учить ее балету и чечетке. Мы тогда давали уроки в парадной комнате на первом этаже — Брикстонская академия танца. Бренда бренчала на пианино — она и в церкви играла на клавикордах. Ковер убрали. Комната на первом этаже — очень приятная, большая, с окном-фонарем на улицу. Мы оклеили ее полосатыми обоями “Регент” цвета “зеленая Темза”{47}, повесили большое зеркало. С капельками пота на верхней губе девчушки пыхтели изо всех сил. Раз, два, три. Кошки удирали подальше в сад. Раз, два, три. Но Тиффани, особенно когда ей исполнилось девять, десять, одиннадцать, это не устраивало. Подавай ей диско, фанк-рок и прочие штуки. Для нас, конечно, китайская грамота. Другое поколение.