Нора подняла крышку чайника и влила в него толику рома.
— Надо встряхнуться.
— Думаешь, стоит позвонить Саскии и рассказать, куда уехал ее дружок?
— Мы с Саскией сорок лет не разговаривали, что за нужда сейчас начинать? Пусть-ка сама расхлебывает. Это она, гадина, первая во всем виновата. Если бы она не запустила в Тристрама свои когти...
Певица на Каталкином граммофоне еще раз осведомилась о том, что ей осталось, затем затянула: “Эвридика...”. Пронзительно печальный звук. “Эвридика!”
Нора махнула рукой и замолчала. Оставив уборку на вечер, мы сидели, вытянув поудобнее ноги. Серое небо. На улице неистовствует все тот же свежий ветер. Вспомнилось, как еще утром я думала: пусть ветер принесет нам хоть какую-нибудь перемену, неважно что. Вот и принес, радуйся теперь! Барабаня по кусту форзиции, на сад волнами накатывал дождь. Форзиция — цвета крашеной блондинки. Стоит мне увидеть форзицию, сразу бабушку вспоминаю.
— Он кассету забыл, — сказала Нора, — думаю, за нее немало можно содрать.
В ее голосе не было энтузиазма. Время интриг и шантажа
для нас давно миновало.
— Думаешь, отменят банкет?
— Ну нет, — сказала Нора, — она же не была членом семьи. Только имела близость с одним членом семьи.
Мы подлили в чай еще рому. Сегодня, в конце концов, был день нашего рожденья.
— А мы что же? Все равно пойдем?
— Жизнь должна идти своим чередом, — внезапно оживившись, сказала Нора, — я не пропущу этот банкет и за сто миллионов фунтов.
Часть вторая
Раз, два, три, подскок! Смотрите, как я танцую польку.
Много-много лет назад в комнате над галантерейной лавкой на Клапам-Хай-стрит одетая в иссиня-черный атлас старушка бренчала на пианино, а ее дочь в розовой пачке и морщинистых колготках колотила вас палкой по щиколоткам, если вы задирали ноги недостаточно высоко. Раз в неделю, утром по субботам, бабушка Шанс умывала нас, чистила и накручивала нам букли. Мы надевали длинные коричневые чулки и резинками пристегивали их к корсажу. Бабушка Шанс крепко брала каждую из нас за руку и — вперед, мы отправлялись на трамвай, отвозивший нас в танцкласс.
Мы всегда ехали из Брикстона на Клапам-Хай-стрит на трамвае. Занимая по праву могущества и объема центр проезжей части, трамвай величественно плыл, не сворачивая с пути ни влево, ни вправо, и лишь время от времени неприятно кренился в сторону, как бабушка по дороге домой из паба.
Раз, два, три, подскок.
Большие запыленные сливово-сизые зеркала вдоль стен. Как сейчас вижу — в майках, трусах и розовых балетных тапочках мы делаем реверансы своим отражениям. Бабушка с сумкой на коленях сидит на стуле у двери и косится на нас сквозь мушки вуали. По ее виду можно было подумать, что она очень переживает, как бы мы не растянули себе что-нибудь, но на самом деле она просто сосет мятный леденец от Фокса. Пахнет потом и жженым газом. Старушка барабанит по клавишам, а мисс Ворингтон в обвислой пачке учит нас делать фуэте; ей, бедняжке, тогда не меньше шестидесяти было.
Раз, два, три, подскок! Смотрите, как мы растянулись на полу.
Держась за брус, мы делали упражнения. У меня перед глазами, как пара завернутых в платок сваренных вкрутую яиц, вертелся Норин зад в синих панталонах. Затем мы разворачивались, и она, в свою очередь, могла всласть любоваться моим. За окном, высекая искры из проводов, с грохотом и дребезжаньем проносился трамвай.
Сказать по правде, мы жили ради этого танцкласса. Вся неделя, казалось нам, существует только ради субботнего утра.
Нам исполнилось семь.
В кладовке стоял до макушки засахаренный, увенчанный семью свечами торт, бело-розовое великолепие которого нарушал лишь отпечаток маленького пальчика, — это Нора не смогла преодолеть искушение. Торт был заперт в кладовке в ожидании возвращения с утреннего спектакля, куда нас впервые повели на день рожденья. Наша Син помахала нам на дорогу. На нас были красивые пальто из зеленого ужасно ворсистого твида, с бархатными, чтобы ворс не царапал шеи, воротничками и маленькие шапочки того же цвета. Бабушка наряжала нас как принцесс, непременно блестящие лайковые перчатки, всё как полагается.
Расщедрившись не на шутку, она купила билеты в партер. Для нас с Норой это было слишком. Мы онемели от наслаждения. Несущие позолоченные гирлянды алебастровые херувимы, по стенам алый бархат и хрустальные канделябры; в партере цветочные, пастельные шелка дневных нарядов дам, от которых шел смешанный запах талька, духов и туалетного мыла; и чудесный занавес, отделяющий нас от наслаждения. С мучительным нетерпением мы предвкушали, как он вот-вот поднимется, и тогда, тогда... какие чудесные тайны откроются нам тогда?