Но взглянем правде в глаза...
Конечно, мы не знали, что Хазарды всегда будут затмевать нас. С незапамятных времен трагедии удавалось брать верх над комедией. Да и с какой стати простым хористкам задирать нос? Нам было на роду написано стать очаровательными театральными мотыльками-поденками, загораться и блистать, как праздничные свечки, чтобы так же мгновенно гаснуть. Но в тот день рожденья, шестьдесят восемь лет назад, мы одним дыханьем задули все полыхающее великолепие, и видите! — жизнь действительно взяла и исполнила наше желание, потому что Счастливые Шансонетки пропели и протанцевали добрых полстолетия, хотя под занавес нас и снесло на кривую колею — танцорки, певички, актриски на подхвате, как говорится, ну-ка, козочки, потрясите кудрями!
Или грудями. Наша карьера погрязла в дерьме одновременно с провалом в небытие всей остальной развлекательной братии. Под конец приходилось задирать ноги в самых непотребных водевилях, в гастролирующих шоу с названиями типа: “Голые факты! Девять часов — без трусов! Неприкрытые новости дня!” и т. п., поддерживая шуточки Арчи Райса{57} и ему подобных остряков. Хористки, как живые статуи, стояли на сцене с обнаженными бюстами, а мы выдавали свой номер в лифчиках с приделанными на соски кистями. За пять лет послевоенных гастролей я видела больше грудей, чем за всю свою предыдущую жизнь, а нас, не забудьте, воспитывала нудистка.
Ничего не попишешь, с возрастом репутация наша изрядно подмокла, но в молодости, уверяю вас, мы были вполне респектабельными. Жизнь второсортных актеров в то время протекала до предела однообразно, южный Лондон был переполнен всевозможными хористами и тому подобной публикой. В гостиных городских домишек, затененных пыльными кустами, они коротали время между контрактами, сидя на дерматиновых диванах возле закопченных дубовых каминных полок с одинокой бутылкой сладкого шерри и полудюжиной пыльных стаканов на тусклом серебряном подносе, увенчанном надписью типа “Замечательному товарищу по гастролям от ‘Веселых Стрижей’, Фринтон-он-зе-си, 1919 г.”; стены украшали фотографии в рамках с изображением толстоногих девиц в колготках и мужчин с гофрированными прическами — на всех нацарапаны поцелуи, и цветные репродукции картин, на которых красноносые монахи поглощали огромные порции оленьего и кабаньего мяса.
Мы клянчили и ныли, пока бабушка не согласилась договориться о дополнительных уроках. С тех пор мы перешли в разряд любимиц, а бабушка, мисс Ворингтон и ее бренчавшая на пианино старушка мама частенько, сидя под картиной “Симеон-келарь” в задней комнате под танцевальной студией (как называла ее мисс Ворингтон), пропускали стаканчик-другой портвейна с лимоном. Отставив в сторону мизинец и улыбаясь во весь рот, бабушка, как вишневые косточки, выплевывала в лучшей манере свои колоритные гласные; выйдя потом на улицу и шумно отрыгнув, она сурово окидывала взглядом окружающих:
— Эт-та кто себе такое позволяет?
Так все и продолжалось год за годом. В зеркале парадной комнаты мисс Ворингтон дважды повторялись, подобно ожившей комбинированной съемке, две девчонки Шанс — мы и наши отмахивающие ногами отражения. Трам-пам-парарам — гремела на пианино старенькая мама нашей учительницы, хлоп! хлоп! хлоп! — проходилась по нашим ногам трость мисс В.; но, надо отдать ей должное, дело свое она знала. Бабушкины карандашные отметки на двери столовой. Три фута, три с половиной, четыре, четыре и шесть дюймов, пять футов, пять и два. Однажды мисс Ворингтон сообщила:
— Объявлены пробы.
— Что?
— Девочки могут заработать пару-другую фунтов, госпожа Шанс, — опираясь на трость и оглядывая нас, объяснила облаченная в изношенную розовую пачку мисс Ворингтон; мы стояли, в трусах и майках, как две капли воды — пять футов два дюйма, блестящие бурые завитки, каждый вечер накручиваемые бабушкой на бумажки.
Мисс Ворингтон сама была профессиональной танцовщицей, пока у нее плюсны не опустились, однако она продолжала следить за модой и поэтому добавила:
— Только придется избавиться от этих буклей.
В парикмахерской нас закутали в горячие полотенца и сделали модные стрижки; содрогаясь от противного скрежета щелкающих ножниц, глядя на падающие на пол мышино-бурые локоны, мы чувствовали, что вместе с этими кудряшками мы расстаемся с детством — и были рады-радешеньки. После случившегося с бабушкой, разбирая ее вещи, мы нашли в нижнем ящике комода конверт с двумя завитками волос: перевязанный голубой ленточкой — “Дора”, и зеленой — “Нора”.