Приветствуя Перри — только его одного, — он распростер объятья.
— Перигрин, как здорово, что ты зашел.
И затем — и только затем — нам перепала крупица его внимания, прострелившая навылет оба наши сердца.
— И привел своих прелестных дочурок!
Хоть я и знаю, что все было не так, в памяти осталось, будто в этот момент Перигрин сгреб нас в объятья. Когда отец отрекся от нас, Перигрин, широко раскинув руки как крылья, ухватил нас, сироток, и притянул к себе так крепко, что мы вжались в его жилет, поцарапав щеки о пуговицы подтяжек. Или, может, он затолкал нас в карманы пиджака. Или глубоко под рубашку, к мягкому, теплому брюху, чтобы утешить нас убаюкивающим стуком своего сердца. А потом — алле-гоп! Спасая нас, он сделал обратное сальто и вылетел из окна. Но вообще-то я знаю, что придумала и сальто, и полет.
На самом же деле он раскрыл нам объятья, и, всхлипывая, мы укрылись в них.
— Мудрое дитя знает отца своего{61}, — прошипел Перигрин голосом, напоминающим предостережение гадалки, — но еще мудрее отец, который знает свое дитя{62}.
И захлопнул за нами дверь. За необласканными, неприголубленными, хуже, чем непризнанными. У нас глаза и до этого уже были на мокром месте, а тут мы и вовсе разревелись! Рыдая, мы брели не разбирая дороги, но в конце концов очутились опять на пляже и были переданы из рук Перри в мощные длани бабушки Шанс, которая вытерла нам глаза и послала Нашу Син в ближайшее кафе за горячим чайником; чтобы подкрепиться, мы выпили немного чая с кремовым пирожным, которое Перри, пытаясь нас рассмешить, извлек в облаке талька из бабушкиного корсажа. Не желая его огорчать, мы как смогли улыбнулись и, чтобы отвлечься, принялись за еду, но, уверяю вас, без всякого аппетита.
Оказалось, что Наша Син и шофер к тому времени уже так славно поладили друг с другом, что решили попытать счастья в одной упряжке; посыпались поцелуи, рукопожатия, потом Наша Син пересела к нему на переднее сиденье, а мы с Норой прикорнули к широким плечам Перри; по дороге назад в Лондон, окутанные золотисто-зеленым вечерним светом и струящимися в окна машины сладкими летними запахами, мы забылись в зыбкой полудреме под монотонный тихий разговор старавшихся нас не тревожить бабушки и Перри, потому что день действительно выдался нелегкий; но окончательно мы провалились в сон, только проехав Норбери, так что им пришлось на руках нести нас в кроватки в комнату наверху, где мы спали вместе в те времена нашего невинного девичества.
Син с шофером решили поехать отпраздновать свое знакомство в Вест-Энд, а Перри подбросили по пути на Итон-сквер. На Итон-сквер? Это нам Син сказала. Что за дела вдруг появились у этого негодника на Итон-сквер? Они высадили его у входа в очень элегантный особняк; он поправил галстук, отряхнул пиджак, отсалютовал отъезжающей паре шляпой и послал им вслед широкую, бесстыжую улыбку.
Как бы я его ни любила, нужно признаться, он был способен на скверные выходки.
Хотя наши сводные сестры, дочки старой Каталки, с возрастом стали похожи на рыжих овец, родились они, как и любой младенец, лысыми — точные копии друг друга. Они появились на свет не так уж далеко от Бард-роуд — если считать по прямой, как ворона летит; но ворона, она и есть ворона, а птицам посолидней и в голову бы не пришло, что эти барышни живут в одной с нами стране — обстановка а-ля Шератон, персидские ковры, горячая вода в доме и все такое. Одетых в длинные кружевные платьица, их окрестили в церкви на Сейнт-Джон-сквер — Саския и Имоген; Сесил Битон{63} сфотографировал их с мамочкой, “прекраснейшей лондонской леди”, и напечатал фотографию в “Скетче” под заголовком “Прелестные майские крошки”{64} — они родились в мае, в один день с первым из пяти малышей Нашей Син.
Прелестные майские крошки. Бабушка Шанс подсчитала что-то на пальцах, и на лице ее появилось каменное выражение, но гордые родители были без ума от малюток, хотя Перри почему-то грустил. Саския и Имоген выезжали на прогулки в высокой коляске, с няней в украшенном лентами чепце; Дора и Нора там и сям отбивали чечетку на щелястых подмостках. “Империал” в Глазго. “Принц” в Эдинбурге. “Роялти” в Перте. Зимой там такой холод — зад отморозишь. Как-то в знак восхищения нам на сцену бросили куропатку; всего одну, даже не пару.
Нам тогда приходилось так круто отплясывать, потому что Перри, потеряв в биржевом крахе на Уолл-стрит все свои деньги, все до цента, не мог нас больше содержать; и наше умение зарабатывать на жизнь пришлось весьма кстати — ничего другого ведь не оставалось.