Прощаться с нами он приехал на трамвае. Вот как пали могучие. Не было и в помине мягко щелкающего счетчиком такси у обочины. Ни шоколада от “Карбоннеля и Волкера”. И, отучив нас от “Фул Нана” (“Фи-и!”), он не мог больше одаривать нас французскими духами. Не то чтобы мы особо по этому поводу страдали — мы думали только о том, как будем тосковать по нему. Сидя на подлокотниках его кресла, по одной с каждой стороны, слишком расстроенные, чтобы есть самим, мы смотрели, как он жует оладьи с маслом.
Он сказал, что заработает на билет домой. Поплывет через Атлантику на лайнере, работая фокусником для развлечения пассажиров.
— А там что собираешься делать? — спросила бабушка Шанс, швыряя на плиту очередную сковородку с оладьями, — он ел так, будто ему до Лос-Анджелеса крошки в рот не перепадет.
— Займусь кино, — сказал Перигрин.
Дора и Нора. Две девчонки-танцовщицы. На Рождество мы играли в пантомимах. Выступали как-то в постановке “Джек и бобовое зернышко” в Кеннингтоне. Можете такое представить: в Кеннингтоне когда-то был настоящий театр? Был и здравствовал. Все бобы выступали в зеленых колготках, а у нас был собственный номер — мексиканские прыгучие бобы, в красных чулках. Нам платили по два фунта в неделю на брата, в те дни это было немало. В те дни в ходу были фунты, шиллинги и пенсы. Два фунта — это сорок серебряных шиллингов; сорок шиллингов — четыреста восемьдесят больших, коричневых, круглых, с прилипающим к рукам медным запахом пенни; каждое такое пенни помогало заделать дыру, всегда зияющую в латаном-перелатаном хозяйстве номера 49 по Бард-роуд. Работая в Кеннингтоне, мы экономили на жилье. Мы жили дома и возвращались после спектакля на ночном трамвае — прикорнув друг к другу в полусне, с ноющими костями, горящими ногами; за окном поливал дождь, пробиравший нас насквозь, пока мы бежали от остановки до дома. Любая простуда была катастрофой! Даже идентичным мексиканским прыгучим бобам могли найти замену, поэтому мы продолжали скакать и с простудой, и с заложенным горлом, и с гриппом, и с чертом, и-раз, и-раз, и-раз, улыбаться, не забывать улыбаться, ну-ка, покажите зубы, энергичней — ноги, корпус — выше, бедра — круче.
По средам и субботам после дневного спектакля нам даже удавалось перекусывать дома; таким образом мы экономили четыре пенса, в которые нам обошлось бы в чайной Лиона яйцо-пашот, и откладывали на шелковые чулки. Чулки всегда были проблемой. Сколько часов мы провели, штопая их, проклятущие!
И вот однажды за кулисами вдруг поднялся ужасный переполох; в чем дело? Нас как током ударило. В ложе, в модном дневном наряде, сидела овца с няней в украшенном лентами чепце и двумя рыже-бурыми ягнятами женского пола. Нашему маленькому скромному театрику оказала честь особа королевских театральных кровей.
“Ни за какие коврижки, — у Норы всегда был бурный характер. Она бросила на пол и растоптала свое сомбреро. — Какое унижение!”
Но первая леди Хазард была настоящей леди, не чета занимающей эту должность нынче, и мне тогда даже на секунду в голову не пришло, что она могла притащиться в Кеннингтон единственно, чтобы дать крошкам шанс поглумиться над задирающими до потолка ноги незаконными дочками своего супруга. Я ее, конечно, спрашивала об этом, и она сказала, что он, как всегда, гастролировал, а она одиноко слонялась по огромному пустому дому, тщетно пытаясь придумать, как бы скоротать дождливый субботний вечер; Старая Няня — та самая, что в младенчестве присматривала за ней, а теперь возилась с ее малютками — собиралась взять детей на пантомиму в Кеннингтоне, потому что ее, Старой Няни, сестра жила неподалеку. (Потом оказалось, что эта сестра приходилась новоиспеченному мужу Нашей Син теткой по мужу, так знакомство и завязалось, и потом, когда сестра переехала в Вортинг, Старая Няня забегала к нам навестить бабушку.) Так вот, Старая Няня собиралась заскочить после пантомимы к сестре, и леди Аталанта ни с того ни с сего вдруг решилась:
— Подожди минутку, я тоже поеду, только возьму шляпу.
Спектакль, конечно же, прошел своим чередом — и мы тоже. Как это, лишиться дневного заработка? И работы, пожалуй, в придачу, а потом опять целыми днями просиживать в конторах агентов? Что угодно, только не это.
Она сказала, что, увидев нас, сразу поняла, а потом, проверив программку, убедилась, что не ошиблась; Перри, когда они сошлись, рассказал ей про нас. Она потом послала нам инкогнито цветы, нетрудно было догадаться, от кого — незабудки. Я сочла это довольно трогательным, Нора же — дурным тоном. А однажды она пригласила нас на чай, но Нора уперлась: “Ни за что на свете”.