В реакции наших сводных сестер на спектакль в какой-то мере проявились их будущие характеры. При первом же появлении бобов Саския, будто сразу почуяв нас, решила перещеголять нас во что бы то ни стало и завопила благим матом, а Имоген, словно приготовляясь к “рыбьей” карьере, проспала все представление с открытым ртом. Но много лет спустя леди А. рассказала мне, что смотрела на нас со слезами на глазах и чувством вины в сердце. Хоть и изменив однажды нашему отцу, она тем не менее крепко любила его. Конечно, любила, если несмотря на свой титул, пухлую чековую книжку и папашу в Палате лордов, вышла за парня, у которого только и было, что самые красивые ноги на всех Британских островах.
От Перри новостей она тоже не получала.
С окончанием сезона пантомим мы опять пустились в странствия; нам было пятнадцать. Пять футов шесть дюймов. Короткие каштановые волосы, хотя Норе ужасно хотелось перекраситься в блондинку. Она нутром чувствовала, что будущее — за блондинками. Краситься? Не краситься? Одно было ясно — одна она это сделать не могла. Поодиночке на нас и смотреть незачем, но поставь нас рядом...
К тому времени мы уже были опытными гастролершами и имели визитные карточки: “Дора и Леонора, 49 Бард-роуд, Лондон, SW2”. Постоянно приходилось разъезжать по воскресеньям, когда поезда из благочестивого уважения к выходному замедляли ход, а иногда, словно застигнутые врасплох, замирали совсем. Нас не страшили клопы и тараканы, нипочем были блохи. Мы научились презирать “господ Деревяшкинз”, т. е. пустые кресла. Питались мы в основном оставляемыми нам хозяйками на поздний ужин после спектакля яйцами по-шотландски. Услышав про яйца по-шотландски, бабушка вышла из себя.
— Это просто-напросто колбасный фарш, — пыталась защититься я, — сваренное вкрутую яйцо, обернутое фаршем. А ты же знаешь, из чего колбасный фарш делается — опилки да обрывки резинок от трусов.
Но на бабушку это не подействовало. “Каннибалы!” — вынесла она приговор.
Однако к этому времени мы уже понимали, что отсутствие бабушкиного одобрения — это еще не конец света. Подстрекаемые подругами, предугадывая ее реакцию и крупно рискуя, мы наконец решились на приобретение крошечного кроличьего меха, чтобы укутываться от пронзительного ветра. При его виде бабушка провозгласила: “Невинно убиенное животное”. По мере взросления в наших отношениях стали появляться трещины. Она любила нас, но частенько не одобряла.
Бабушка хранила программки всех наших выступлений — всех до единого, начиная с “Деток в лесу” и вплоть до благотворительных спектаклей для военнослужащих; вырезки она наклеивала в толстые альбомы. Когда ее не стало, ими оказался набит целый сундук на чердаке — вся наша жизнь. При виде этих альбомов мы почувствовали неловкость — вспомнили, как, поддразнивая ее, приносили домой запеченные в тесто сосиски и сумочки из крокодиловой кожи, а она все продолжала вырезать и наклеивать заметки. Целые стопки альбомов, вырезки от времени приобрели цвет пятен, появляющихся на тыльной стороне старушечьих рук. Ее рук. Таких же, как у меня сейчас. От прикосновения газетная бумага рассыпается в бурую, подобную костной муке, пыль.
Последний альбом заканчивается началом 1944-го, и мы навсегда законсервировались в тридцатилетием возрасте, в расцвете карьеры; смотрите, вот мы позируем в костюмах, не поверите — бульдогов! “Бульдожья порода”. Какой-то идиотский благотворительный спектакль, собирающий денежки для возмещения невозместимо погибших любовников, сыновей, мальчиков, убитых на Бирманской дороге{65}.
— Зачем мы это делали, Нора?
— Надо же было как-то жить, — сказала она, — и потом мы поднимали дух солдат.
Это точно.
Как сейчас вижу сидящую за кухонным столом, сосредоточенно пыхтящую бабушку с высунутым от старания кончиком языка, когда она наклеивает в альбом очередную фотографию. Потом она берет ручку, обмакивает в чернила и выводит круглым, аккуратным почерком: “Театр герцога Йоркского, 20 мая 1944 года”.
Вот она потянулась за портером, но в бутылке не осталось ни капли. Эх, бабушка! Вот, что называется, “роковая кружка пива”! Удалось бы тебе справиться с жаждой в тот вечер и дожила бы ты до Дня Победы? Мурлыча под нос какой-то мотивчик вроде “Чайки будут кружить над белым утесом у Дувра...” или “Засияю, когда в Лондоне вспыхнут огни”, она поднялась, опираясь на спинку стула. Глядя в засиженное мухами зеркало над умывальником, водрузила на голову шапочку с пятнистой вуалью. Подкрасила черным карандашом родинку, уложила в несокрушимую клеенчатую сумку пустые бутылки. Завыла сирена, но разве могла бабушка позволить Гитлеру решать, что и когда она будет пить?