Когда я добралась до дома, бабушка еще не ложилась; сидя в кимоно, она допивала последний стаканчик мятного ликера. Увидев мое ликующее лицо, она поставила на плиту чайник и обняла меня.
— Кто бы это ни был, — сказала она, — он этого не стоит.
Почему бабушка еще не спала?
Почему она устраивала только что открытой бутылке ликера?
Ответ на эти вопросы спал, похрапывая, широко и привольно раскинувшись в лучшем бабушкином кресле. Боже, ну и раздался же он! Еле помещался в жилет и букмекерский рыжий твидовый костюм; на пальцах блестели громадные, ужасно дорогие брильянтовые кольца, ноги были обуты в черно-белые, пятнистые, как далматинцы, корреспондентские туфли.
Мой дядя опять вернулся домой.
Мы оделись, загримировались, а потом весь последний час перед подъемом занавеса на премьере “Что же вы хотите, Уилл?” нас тошнило в туалете. Сначала в сумятице одновременно и радости, и горечи я решила, что залетела, — ну и состояние у меня тогда было, но мой друг, господин Пианист, немедленно поставил диагноз — нервы, поэтому мы все хлопнули коньячку и почувствовали себя лучше. В театр набился весь Лондон — яблоку негде было упасть. Мы уже с оглушительным успехом сыграли спектакль в Манчестере, произвели фурор, но господин Пианист все равно сознался, что и его подташнивает, потому что, верите ли, он оказался похлеще, чем представлялось при первом взгляде на его манеры, стильную машину, квартиру и т. д. Это же он написал всю музыку, каково? Всю до последней ноты. Для него это было — со щитом или на щите! — но, выпив еще по рюмке коньяка, мы совсем пришли в себя.
Выйдя на подмостки простым пианистом, к концу вечера он стал звездой. “Что же вы хотите, Уилл?”. Его первый большой успех. После этого он написал несколько невероятно популярных в свое время мюзиклов; сейчас все они напрочь забыты, ни одна живая душа их не помнит. Он всегда считал меня “Дорой”, и это сбивало меня с толку, потому что я и была Дора, но не та “Дора”, в которую он влюбился; хотя он тоже не заметил разницы и, будучи сентиментальным от природы, всегда посылал мне сирень, целый ворох сирени. Я ничего против него не имела, он угощал меня отличными горячими обедами, мы довольно сносно проводили время, но когда он поцеловал меня в тот вечер на счастье, я непроизвольно подставила щеку, мне не нравился запах его дыхания, и многоопытная Нора сказала: “Значит, ты к нему остываешь”. Я все время боялась, что он сделает мне предложение.
— Ну, ни пуха ни пера, — сказал он.
Он ушел добровольцем одним из первых. Пропал без вести в 1942-м. Я иногда ездила навещать его маму в Голдерз-Грин. На пианино стояла его фотография и ноты моей партии — он со скандалом добился, чтобы ее дали мне, — сольный номер для Доры “Где ты, милая, блуждаешь?”{69}. Куда уж ясней. Ноты стояли на открытом пианино, но играть на нем было некому. Иногда я привозила его маме пару-тройку яиц с черного рынка.
Заглянувший в последний момент Мельхиор благословил нас, и было очевидно, что он знал, что мы знали; но он не собирался перед нами каяться, потому что сегодня он дарил нам блестящий шанс, верно? С лысым париком на голове он выглядел до жути похоже; да он и был старина Уилл в “Что же вы хотите, Уилл?”. Уилл Шекспир.
Нужно сказать, что к этому времени наш отец стал поистине великим театральным актером. Ему было слегка за сорок, хотя в своем бархатном великолепии он выглядел куда моложе; он достиг пика славы. “Величайший шекспировский актер нашего времени”. Это случилось во многом благодаря удаче, не говоря уже о кошельке леди А., из которого оплачивались и Шейлок, и Ричард III, и принесший нам в детстве столько горя Макбет в Брайтоне. (Он, однако, всегда сторонился Гамлета и теперь уже был для него староват; возможно, он опасался заявлений критиков, что в нем и вполовину нет той мужественности, какая была у его матери.)
Но его продолжали манить новые горизонты. Каталка божится, что, с тех пор как она рассказала ему о выделывающих шпагаты побочных дочках, у него зародилось желание попробовать себя в мюзикле. Я раньше думала, что они с Перри — как соль и сахар, и братьями-то их признаешь с трудом — не то что близнецами. Но теперь я так не считаю. Честолюбие — вот слава и проклятье Хазардов, всегда готовых поставить на карту все свое состояние и еще сверх того.