Звезды на двери в гримерку, звезды в глазах и в головах, да и вместо здравого смысла — тоже, увы, лишь феерические вспышки звезд.
Тенор — кавалер Норы — уехал куда-то на север, перестал писать, и Нора в очередной раз влюбилась, попылала и опять остыла; опять влюбилась, погорела, остыла; и снова — я счет потеряла ее романам в тот год. Мой друг тем временем вознамерился подарить мне меховую шубку, уж очень он был ко мне привязан.
— Прошу вас, господин Пианист, только не меховую, — попросила я. — Представляете, что бабушка скажет?
Но он не слушал возражений, и на следующий день из магазина доставили большую коробку. В ней, завернутый в папиросную бумагу, лежал серый беличий жакет, с мехом длиной в полпальца, эфемерный, заманчивый, “подобный ее добродетели”, как выразится примерно через год и в другой стране Ирландец; Ирландцу было не по средствам дарить мне меха, вместо этого он научил меня не использовать двойное отрицание.
Получив жакет, я решила, что возвращать его будет слишком жестоко, хотя бабушка устроила что-то неимоверное. Он у меня и по сей день сохранился, висит, обернутый в белую простыню, в заброшенной бабушкиной комнате, в большом шифоньере; между ворсинками меха обитает призрачный дух старинного “Мицуко”, в одном кармане нафталиновые шарики, в другом — иссушенный скелетик гардении, засунутый туда в день, когда Некое Титулованное Лицо вытащило ее из петлицы и воткнуло мне в ложбинку между грудей, или что там у меня вместо ложбинки было — мы с Норой по части бюста никогда особо не отличались, — но, если бы у меня и была ложбинка, титулованный нос как раз в нее бы и уперся — ростом он не вышел.
Когда я явилась домой, бабушка аж вся посинела. Она не могла перенести такого количества флоры и фауны на моей персоне. “Тебе бы не пришло в голову отрезать голову младенцу и прицепить ее на разлагающийся труп друга в качестве украшения, а?” — “С белкой я еще ни разу за руку не здоровалась”, — отрезала я. Я держалась довольно дерзко. Перри загоготал, но бабушка засопела носом — фырк, фырк, фырк; когда же она узнала, кто даритель гардении, гневу ее не было предела. Она терпеть не могла королевскую семейку.
Знаете песенку про девушку, “плясавшую с парнем, плясавшим с девчонкой, плясавшей с принцем Уэльским”? Девчонка эта — я. И Нора тоже. Он, как и все прочие, не мог нас различить.
Он безумно любил танго. Дай ему волю, он танцевал бы танго всю ночь. Мог без зазрения совести проходиться в танго по полчаса кряду — настоящая проверка на выносливость. Раз он был королевских кровей, оркестру приходилось играть так долго, как ему заблагорассудится, но танго обычно продолжается минуты четыре, так что это была настоящая пытка, особенно если вы уже отбарабанили два шоу и дневной спектакль.
Мы тогда зачастили в модные ночные клубы, изысканные рестораны и престижные отели. На наш день рожденья в том году Перри повез нас в “Савой-гриль”, не забыв при этом и бабушку, хотя она в те годы ужасно не любила выбираться в город, — нам пришлось чуть не силком впихнуть ее в корсет и джином заманивать в такси. Переборщив с джином, она переборщила и с румянами и выглядела до жути вульгарно, не давала спуску официантам — как бы они себя ни вели; она презирала их подобострастие, но кипятилась при первом признаке фамильярности. Мы — расфуфыренные барышни в матросских костюмчиках и перчатках в тон, в надвинутых на один глаз красных шляпках, элегантных туфлях, с элегантными сумочками — сидели, стараясь делать вид, что мы — не с ней, а подлый Перигрин, как всегда сидел с довольным видом и чувствовал себя как рыба в воде.
Всю эту весну и лето Сестрам Шанс, приносящим счастье, непрерывно звонили по телефону, и бабушка отвечала сипящим, ворчливым, неучтивым тоном, время от времени говоря: “Собачий приют ‘Баттерси’, слушаю вас”.
Мы любили нашу бабушку, но иногда — в тот год нашего триумфа — не очень.
Сейчас-то мне понятно, что в тот год мы вошли в моду, мы были свежей, пикантной новинкой; существует некий шик, приобретаемый только на “не той” стороне — наша грация всегда была угловатой грацией уличной кошки, даже когда нам казалось, что мы что-то из себя представляем. Мы никогда не видели то, что видели другие. Я смотрела на свое зеркальное отражение — на Нору и видела элегантную, утонченную барышню с губами цвета герани и фальшиво-наивной кукольной челкой, ставшей нашей фирменной прической. Но, перелистывая бабушкины альбомы, я натыкаюсь на фотографии двух уличных девчонок, разряженных, словно на потеху, как елки, в вороха сомнительных, двусмысленных, кокетливых, непотребных тряпок.