Мы совсем запустили дом, возвращались туда только спать; иногда поджаривали себе по кусочку хлеба. Будто душа покинула дом со смертью бабушки. В холле, шевеля ковры, гуляли сквозняки; в постелях с серым, грязным, давно не менявшимся бельем было полно крошек. Да и времена для танцоров наступили нелегкие, хотя мы и пытались себе в этом не сознаваться.
Начались беспросветные дни гастролей, эпоха заката — театры становились все хуже и хуже, зрителей все меньше и меньше, костюмы на танцовщицах — все откровенней и откровенней. Последний вздох мюзик-холлов. Тогда был закон, что девушка, если она не двигалась, могла выставить наружу абсолютно все, но при этом чтоб ни качнуться, ни мускулом дрогнуть — просто стоять всем на обозрение в чем мать родила. Вот до чего докатились мюзик-холлы после войны. Ни тебе костюмов от Оливера Месселя, ни декораций Сесил Битон. Скажу только, что мы со стрингами и трусами ни разу не расстались. Стриптизом не занимались. Мы продолжали петь и танцевать. Однако порой казалось, что ремесло наше ухнуло в трубу, хотя “высокое” искусство было на взлете, отец наш утюжил подмостки в шекспировских ролях для пенсионного возраста — Тимон, Цезарь, Джон Гонт — и по-прежнему не хотел иметь с нами никаких дел.
Я давно заметила, что, если у людей нет своей семьи, они ее себе придумают. Мы частенько ездили теперь в Суссекс навестить леди А. От Линде-корта осталась куча обгорелых кирпичей, а дом на Итон-сквер продали во время развода, поэтому, вернувшись из Калифорнии, леди А. выставила жильца из оборудованного дровяной плитой “Ага” фермерского домика с открытыми балками в Линде-корте и поселилась там сама. В гостиной у нее всегда висел портрет Мельхиора в полный рост. Портрет занимал большую часть стены и несмотря на яркую позолоченную раму наводил тоску, ибо на нем он был в роли Коварного Дика, Ричарда III — весь в черном, со злым блеском в глазах. Сбоку она приладила свет, который никогда не выключала, а на скамеечке под портретом в стеклянной вазе всегда стояли свежие цветы: в марте — дикие нарциссы, потом по сезону — желтофиоль, ромашки. Даже когда выпадал снег, она бродила по холмам в шарфе и сапогах в сопровождении маленькой тявкающей собачки в поисках чистотела, ранних фиалок, подснежников.
Зима в сорок шестом стояла на редкость холодная, нам с Норой страшно было представить, что она копается где-то в сугробах, и мы привезли ей тепличные гвоздики. Заплатили больше, чем за ужин в Савое. Чертова Саския, свежая и игривая, тоже оказалась у нее. И Имоген. Обе они, Саския и Имоген, отматывали срок в Королевской академии драматических искусств; Саския привезла с собой лучшую подружку — прилизанную кокетку в широких черных вельветовых брюках и балетных туфельках. При виде гвоздик Саскию обуял приступ веселья.
“Очень кстати! — воскликнула она. — ...Их называют Природы незаконными детьми”{109}.
Чья бы корова мычала, а ее молчала — жаль только, что она про это не знала. Замечание болезненно задело ее мать, и она попыталась сменить тему.
“Наша Саския играет в этом семестре Пердиту. Правда, замечательно?”
Если таким остротам их учили в чертовой Академии драматических искусств, то нам с Норой было наплевать. Плоские шуточки. Мы — выше этого.
Девочки иногда навещали отца и возвращались обратно с новыми часиками или золотыми крестиками, принадлежавшими некогда Саре Бернар и Дузе, или томиками полного собрания сочинений Шекспира, подписанными Элен Терри, но ей Мельхиор за все время даже открытки на Рождество не послал, будто это она была виновата в том, что они разошлись.
С годами в леди А. все ярче проявлялись традиционные английские черты. Ее лицо становилось все прозрачней, на нем застыло выражение скромного героизма. Она начала носить вязаные кофты. Окутавшая ее еще до начала войны печаль стала частью ее натуры, такой же неотъемлемой, как и пастельные тона.
Фермерский дом был просто чудо! Угнездившийся среди холмов — старинный кирпич, замшелая черепица, вид из окон на Дуврский пролив на горизонте. Там даже был огороженный стеной сад с пасущимися ягнятами. Я всегда вспоминаю этот сад ранней весной — цветущие примулы под яблонями, первые бутоны, из трубы вьется синий дымок, и мы с Норой на красных сафьяновых каблуках выгружаемся из деревенского такси прямо в грязь.