— И это все? — сказала Имоген. Она потыкала гусеницу вилкой. Та не шевелилась. — Моя, кажется, сдохла.
Саския захлопнула свою коробочку и бросила ее на стол.
— Большое спасибо, — процедила она с непередаваемой иронией.
Лицо Перигрина померкло. Неожиданно на нем проступил его настоящий возраст. Даже больше. Так выглядят в сто. В сто десять. И сам он мгновенно съежился, потерялся в костюме, словно его прокололи булавкой и выпустили наружу всю энергию. Возможно, Мельхиор все же любил его по-своему; как бы то ни было, он бросился исправлять положение. Он тоже встал и поднял бокал.
— С днем рождения, милые майские крошки!
Мы опрокинули еще по стакану, и тут он провозгласил:
— Я тоже приготовил особый подарок своим любимым, замечательным дочкам... новую...
Искусная пауза. Все глаза устремлены на него.
— ...мачеху!
Что тут началось! Тут уж я не пожалела, что приехала! Что за картина! У них отвалились челюсти и выкатились глаза. Имоген завыла. Саския вскочила и схватила нож, которым разрезали торт. Прическа ее развалилась. Шпильки посыпались градом, рыжие пряди змеями взвились вокруг головы.
— Что-что?
— Я собираюсь жениться на моей Корделии, — с нежностью произнес он.
”Я“ прозвучало особо бережно и любовно.
— На твоей Корделии, — тупо повторила Саския. Ее ярость сменилась изумлением. — Твоя Корделия!
— Твоя Корделия, — почти в унисон вторила Имоген. — Но твоя Корделия...
— Моя лучшая подруга! — взвыла Саския.
Так оно и было. Золотая медалистка КАДИ, извлеченная из безвестности на сцену в роли Корделии рядом с Мельхиоровым Лиром, теперь собиралась выступить в роли жены, несмотря на очевидное для суеверного глаза сходство с судьбой Ранулфа Хазарда и Эстеллы Ранелла, — их союз тоже был союзом декабря и мая, и он не только кончился, но и начался слезами, и омывался ими постоянно. Даже леди А. пошла пятнами, один только Перри, встрепенувшись, хлопнул брата по плечу:
— Старый дурак — всем дуракам дурак! — загоготал он.
— Ах, какая тварь, — сквозь зубы процедила Саския. — Какая коварная сучка, я ее...
— Саския, Саския, — забеспокоилась леди А., — не лишай отца последней надежды на счастье.
Подняв блюдо с тортом, Саския запустила им в яблоню. Блюдо треснуло, крошки и свечи разлетелись во все стороны. Она принялась колотить посуду — бросать тарелки на землю и топтать их ногами. Лихорадочно хихикая и размахивая направо и налево украшенным лентой посохом, Имоген, ничего не щадя, крушила бокалы. При виде стертых в порошок гусениц у Перри вырвался жалобный стон. Окруженная остатками фамильного фарфорового сервиза, леди А, завывая, начала заламывать руки; вопли Саскии к тому времени переросли в истерику, и Мельхиор резко, как это делают в кино, ударил ее по щеке.
— Юная леди, прекратите немедленно!
Она тут же заткнулась, приложила руку к щеке и, не веря происходящему, уставилась на него фамильными голубыми глазами Линде. Потом разразилась рыданиями. Он обнял ее, шепча:
— Ну, ну, успокойся, милая.
Вырвавшись, она бросилась в дом, хлопнув за собой дверью; через минуту-другую за ней последовала Имоген, только той пришлось сначала открыть захлопнутую сестрой дверь, чтобы хлопнуть ею самой. Глядя друг на друга, мы сидели посреди осколков посуды, и я никогда в жизни не чувствовала себя такой ненужной, да и Нора тоже. Мы поднялись одновременно.
— К черту! Как тут вызвать такси? — сказала я. — Я уже сыта по горло.
— Подождите, будет кофе, — героически пообещала леди А., но Перри так решительно оттолкнул плетеное кресло, что оно перевернулось, придавив на секунду маленькую тявкающую собачонку, похоже, йоркширского терьера.
— Я тоже поехал, — объявил он, — обратно в джунгли. Прямо сейчас. Сию же минуту. После пребывания в семейном кругу я мечтаю опять поскорее попасть к крокодилам.
Обнаружив на заднем сиденье так и не врученную леди А. бутылку шотландского виски, мы свернули на обочину и пустили ее по кругу. Перри, увы, выглядел, как портрет Дориана Грея — жутковатое зрелище. Небо затянулось облаками, солнце скрылось, обратная дорога была серой и холодной.
— И все равно я их люблю, — сказал он. — Боже, все равно люблю. Это мое наказание, да? За мое преступление — это мое наказание.
Он не зашел в дом. Сидел в машине и с вытянутым — длиной в милю — лицом смотрел, как мы поднимаемся по ступенькам. Повернувшись, мы махали, посылали воздушные поцелуи, но он не пошевелился. В конце концов мы так замерзли, что вошли внутрь и закрыли за собой дверь. Меня охватило предчувствие, что мы его больше не увидим. С рыжими, как лисий мех, волосами, в сумерках — только-только начали зажигать фонари — он сидел в своей огромной машине, готовый отправиться в последнее путешествие.